Читаем без скачивания Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2 - Коллектив авторов

Цикл очерков «За рубежом» недаром стал одной из великих русских книг о Западе. В ней действительно с замечательной зоркостью и дальновидностью запечатлены и самодовольный Берлин, вышедший победителем в нескольких недавних войнах и помышляющий о новом «человекоубивстве», и «безыдейная сытость» французской «республики спроса и предложения».

При этом книга в значительной своей части посвящена России, и отечественные «сюжеты» едва ли не превосходят зарубежные яркостью и драматизмом. Тут и фантастические сновидения. О внешне трагикомическом, но, в сущности, очень глубоком по смыслу разговоре-диспуте между немецким мальчиком в штанах и русским без оных. О Торжествующей Свинье, которая олицетворяет набиравшую силу оголтелую реакцию. Тут и злоключения либеральной интеллигенции – от провинциального учителя Старосмыслова, чуть не засланного начальником в далекую Пинегу, до самого рассказчика. Во время своих странствий он встречается с такими чудовищными монстрами, как «бесшабашные советники» Удав и Дыба и граф Твердоонто. Одна же из последних глав книги, где рассказчик, возвращаясь на родину, вынужден выслушивать поучения и укоры некоего попутчика («Однако… вы не патриот!»), невольно напоминает разговор Торжествующей Свиньи с Правдой («Изменники вы, как я на вас погляжу… ась?»).

Задание повышенной сложности. Прочтите книгу очерков «За рубежом». Проследите, как эти очерки постепенно превращаются в главы мозаичного романа.

Романы «Современная идиллия», «Господа Головлевы»

Вершиной изобретенного Щедриным новаторского романного жанра стала «Современная идиллия» (1877–1883). Сюжетом книги является история похождений, а в сущности – «нисхождения», рассказчика и Глумова. Образ Глумова почерпнут из пьес А. Н. Островского – с ними вы познакомитесь попозже. Щедрин вообще нередко использовал в своих произведениях созданные другими авторами персонажи, в которых открывал и развивал не замеченные их творцами «готовности». (Это понятие он ввел в «Помпадурах и помпадур шах».)

Глумов – едва ли не самый частый гость на щедринских страницах: он фигурирует в целом ряде произведений – «Между делом», «Письма к тетеньке», «Пестрые письма»… Но в «Современной идиллии» его образ приобретает особую рельефность и выразительность. Это неизменный друг и собеседник рассказчика, переживший одинаковую с ним эволюцию – от пламенных, хотя и неглубоких восторгов первых реформаторских лет до горестного разочарования в их итогах. Умный, не лишенный цинизма, напуганный крепнущей реакцией, в опасную минуту готовый трусливо откреститься даже от остатков былых идеалов, он вместе с тем весьма проницательно, горько, а порой ернически оценивает и все происходящее, и свое собственное поведение. Глумов испытывает тайные угрызения совести и временами способен на недолгие вспышки бунта. Когда же Глумова что-нибудь особенно сильно задевает за живое, в его речах возникают интонации и мысли, близкие авторским.

Мрачной иронией звучит название романа: оказывается, достичь безмятежного, идиллического житья можно лишь отказавшись от малейшего намека на какую-либо общественную деятельность, от самого робкого сочувствия микроскопическим переменам, вообще от сколько-нибудь осмысленного существования. Так, Глумов начинает новую жизнь, «тщательно очистив письменный стол от бумаг и книг» и превратив его в «порожнее пространство». Таким же пустым обречено стать и само человеческое сердце, где, как и в обывательском доме, не должно быть места уголку, недоступному для полицейского догляда.

Помимо смелого выхода за жанровые рамки традиционного романа, Щедрин прибегал и к его обычной форме, например в одном из самых известных своих сочинений «Господа Головлевы» (1875–1880). Однако и здесь он поступает как реформатор и отказывается от такого почти непременного элемента романного жанра, как любовная фабула.

У этой книги был определенный полемический запал. В послереформенную эпоху стали появляться произведения, заметно идеализирующие «доброе, старое время». «Мы помним картины из времен крепостного права, написанные á la Dickens[2], – писал Щедрин в одной из рецензий за несколько лет до создания собственного романа. – Как там казалось тепло, светло, уютно, гостеприимно и благодушно! А какая на самом деле была у этого благодушия ужасная подкладка!»

В книге сатирика претворился комплекс идей, давно поднятых в его публицистике. Обильный материал и яркие краски для изображения помещиков-крепостников дала писателю его собственная семья. И в первую очередь мать – Ольга Михайловна Салтыкова, чьи черты проглядывают в персонажах нескольких его рассказов и повестей, начиная с самых ранних.

У героини романа «Господа Головлевы», матери семейства Арины Петровны, слово «семья» с языка не сходит, но судьбы домашних оставляют ее совершенно равнодушной. «Она только тогда дышала свободно, когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями, когда никто не мешал ее деловым разговорам с бурмистрами, старостами, ключницами и т. д.». Можно сказать, что в этой фразе, мимоходом оброненной в начале книги, таится зерно всей будущей семейной трагедии – все большего охлаждения естественных родственных чувств, доходящего до совершенного взаимного отчуждения и даже злейшей ненависти.

Ее сын – Порфирий Владимирович (у него тоже был реальный прототип – старший брат писателя Дмитрий Евграфович, с детства получивший прозвище Иудушка) начисто лишен всяких родственных душевных движений и привязанностей. Между тем даже Арина Петровна на старости лет все же испытывала тревогу за будущее осиротевших племянниц, о которых прежде отзывалась как о «щенках», навязанных ей на шею…

Чиновник до мозга костей, закоренелый за десятки лет службы в департаменте крючкотвор и пустослов, Иудушка и в собственной семье ведет себя соответственно. Елейно и ханжески поучая всех поступать «по-родственному», он не только обирает мать, но и «почтительно» требует от нее мелкой и оскорбительной отчетности по хозяйству и фактически выживает ее из дому. Он ждет смерти брата, чтобы завладеть его имением, доводит до самоубийства сына, женившегося без дозволения и мстительно оставленного без всякой помощи.

Когда Арину Петровну в конце настигает страшная месть, она начинает осознавать «во всей полноте и наготе итоги… собственной жизни». Ходивший в «постылых» сын, Степка-Балбес, спился. Глубоко и оскорбительно равнодушен к родным Павел, в свои предсмертные дни потрясший мать грубым отказом доверить ей деньги, которые иначе неминуемо должны достаться ненавистному ему Иудушке…

И. С. Тургенев видел в трагическом старческом прозрении Арины Петровны шекспировские черты. На такую же высоту подымается и финал Иудушки.

Он кончает жизнь поистине «погребенным заживо», погружаясь сначала в запой праздномыслия, бесконечные расчеты выгодных комбинаций, сводящихся единственно к тому, чтобы еще кого-нибудь объегорить и обобрать, а затем, подобно покойным братьям, в подлинное пьянство. Презрение и отвращение к этому персонажу не препятствует автору с драматической силой показать пробуждение в Иудушке «одичалой совести», придающее его прежде лживой речи пронзительную искренность и простоту и толкающее героя на отчаянное и самоубийственное покаянное «паломничество» на могилу к матери («А ведь я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!» – бродило… в его мыслях…»).

Сравните внешне столь несхожие характеры Павла и Порфирия Головлевых. Нет ли в «глупо-героическом романе», который создает в своем воображении Павел и в котором он одерживает верх над братом, общего с тем «омутом фантастических действий и образов», в который постепенно погружается Иудушка? Чем отличается образ Иудушки от традиционных образов лицемеров?

Эзопов язык

Острота щедринской критики приводила его к почти непрерывному противостоянию с цензурой. «Ах, это писательское ремесло! Это не только мука, но целый душевный ад, – признается в одном из последних произведений сатирик. – Капля по капле сочится писательская кровь, прежде нежели попадет под печатный станок. Чего со мною не делали! И вырезывали, и урезывали, и перетолковывали, и целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я – вредный, вредный, вредный».

Необходимость обойти цензурные рифы понуждала прибегать к разнообразным приемам – эвфемизмам, иносказаниям, аллюзиям, которые формировали, по щедринскому выражению, «рабью манеру», «нескончаемое езопство». Само выражение «эзопов язык», то есть уклончивый, намекающий, образованное от имени древнегреческого баснописца, было пущено в обиход именно Щедриным.

По словам сатирика, писательская мысль, натыкаясь на всевозможные ограничения и препоны, «испытывает двойное крушение: во-первых, она обязывается тратить свою силу на мелочах и, во-вторых, даже в этой работе обязывается отыскивать самый, что называется, из бисеру бисер, и притом с таким расчетом, чтобы ни один слишком любознательный читатель не мог сказать: аа! Да ты вот откуда, почтеннейшая, идешь, но чтобы можно было во всякое время такому читателю ответить: нет, ты клевещешь! Я совсем не оттуда иду, а я просто гуляю!»