Читаем без скачивания Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2 - Коллектив авторов

А вот роман – большая форма эпической прозы, охватывает такой обширный срез жизни, так переплетает судьбы героев, сюжетные линии, что одному рассказчику трудно удержать все его нити в своих руках. Поэтому он вынужден прибегать к свидетельствам и «документам», пересказывать события с чужих слов, «поручать» героям, которые были свидетелями некоторых эпизодов, самостоятельно повествовать о них. Роман, как наиболее крупный литературный жанр, часто поглощает малые и средние жанры. Внутрь обширного романного пространства могут входить и стихотворение, и сказка, и даже целая повесть – вспомните хотя бы «Повесть о капитане Копейкине» в гоголевских «Мертвых душах».

И конечно, чем сложнее становилась картина жизни, которую стремились изобразить русские писатели второй половины XIX века, тем чаще они обращались к синтетическому, всеобъемлющему, всеохватному жанру романа. Именно в этом жанре работали Федор Достоевский и Лев Толстой. Им было суждено завершить все те важнейшие процессы, которые происходили в отечественной словесности на протяжении всего XIX столетия. Они сумели соединить в своем романном творчестве изображение индивидуального характера в неразрывной связи с обществом и средой – и предельно широкий взгляд на человека как на существо, способное преодолеть любые обстоятельства.

Беллетристика; писатели-разночинцы; социальная проза; чистое искусство.

1. Почему Николай Чернышевский решил обратиться к художественной прозе? В чем смысл заглавия его романа «Что делать?»

2. Какую роль в судьбах русской прозы второй половины XIX века сыграл жанр романа?

3. В чем отличительные особенности «тенденциозного искусства»?

1. Прочтите роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Подготовьте реферат на тему «Художественная литература и революционная пропаганда».

2. Подготовьте доклад на тему «В. Г. Белинский – теоретик и практик натуральной школы».

1. Натуральная школа в русской литературе: судьба «маленького человека».

2. «Новые люди» в русской литературе 1850—1860-х годов.

3. Славянофильство и западничество: два полюса русской культуры.

• Володин А. И., Карякин Ю. Ф., Плимак Е. Г.

Чернышевский или Нечаев? О подлинной и мнимой революционности и освободительном движении России 50—60-х годов XIX века. М., 1976.

К общественным идеям революционных демократов (которые лежали в основе их художественных и литературно-критических произведений) в разное время исследователи относились по-разному. При советской власти официальное литературоведение всячески возвышало их; многие свободолюбивые ученые, напротив, пытались доказать несостоятельность и даже опасность идеологии насильственного «улучшения» мира. А некоторые пытались найти «среднюю», примирительную позицию, подобно авторам этой книги, в свое время сыгравшей определенную роль в науке.

• Егоров Б. Ф. Эволюция эстетических идей Н. Г. Чернышевского // Он же. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л., 1982.

В работах ученого очень емко, точно и кратко излагается история борьбы идей в России середины XIX века.

• Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М., 1996.

Автор, американская исследовательница российского происхождения, исходит из того, что художественные произведения Чернышевского, слабые с общеэстетической точки зрения, тем не менее не случайно были восприняты современниками как яркие и актуальные. Книга будет полезна тем, кто хочет связать свою будущую профессиональную жизнь с гуманитарными дисциплинами.

• Писарев Д. И. Разрушение эстетики // Он же. Соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 3 или любое другое издание.

Чтобы понять, какие именно принципы исповедовали «нигилисты», как они понимали природу искусства, полезно ознакомиться с оригинальным трактатом яркого критика той поры Дмитрия Ивановича Писарева.

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

1826–1889

Художественный мир писателя

Начало пути

«Воин будет!» – сказал, по преданию, священник тверского села Спас-Угол, крестивший новорожденного младенца Михаила. Но если родители, помещики Салтыковы, после такого пророчества мечтали для наследника о военной карьере или уж, по меньшей мере, о «генеральстве» в каком-нибудь департаменте, то сын жестоко обманул их надежды и пошел войной не на что иное, как на вырастившую его среду заядлых крепостников.

Золотого детства Салтыков не изведал. Первое воспоминание: «Помню, как меня секут, кто именно, не помню, но секут как следует розгою…» Рано столкнулся он и с «ужасами… крепостной кабалы», нередко становясь свидетелем будничных, домашних расправ властной матери с провинившимися дворовыми, а то и более изощренных наказаний. «У конюшни, на куче навоза, привязанная локтями к столбу стояла девочка лет двенадцати… Рои мух… облепляли ее воспаленное, улитое слезами и слюною лицо…» – припомнится ему десятки лет спустя.

К счастью, «животворным лучом», посеявшим в сердце «барчонка» «зачатки общечеловеческой совести», стало Евангелие, заставившее увидеть в рабах таких же людей, как ты сам.

В пору же обучения в московском Дворянском институте (бывшем Благородном пансионе, взрастившем Жуковского, Грибоедова, Лермонтова), а затем в Царскосельском лицее на эту взрыхленную почву юной души упало «полное страсти слово Белинского». Сосредоточенный и сумрачный лицеист, каким он запомнился мемуаристам, не только усердно читал великого русского критика, но и слышал и воочию видел Белинского, бывая в доме одного из друзей.

Эти и другие впечатления 1840-х годов спасительно противостояли «Наставлениям для образования воспитанников военно-учебных заведений» (к ним в 1822 году был причислен и Лицей): «Совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских сношениях ее заменяет высшее начальство».

Некоторое время «сумрачный лицеист» был и среди посетителей известного, позже жестоко разгромленного кружка Михаила Петрашевского, где, как будет сказано в одном из произведений Салтыкова, «обсуждались самые разнообразные и смелые вопросы политики и нравственной сферы». (Подробнее об этом кружке вы узнаете из главы учебника, посвященной творчеству Ф. М. Достоевского.)

Дебютировал в печати Салтыков стихами (1841), о которых впоследствии вспоминал с крайней досадой. Не имела успеха и повесть «Противоречия» (1847). Зато подлинный читательский интерес, пугливые пересуды и, наконец, вскоре налетевшую на автора грозу вызвала вторая повесть – «Запутанное дело» (1848). Она была написана под влиянием Гоголя. Сцены безнадежных поисков «места» ее бедным героем, Иваном Самойлычем Мичулиным, напоминают визит Акакия Акакиевича Башмачкина к «значительному лицу». Так же лишается он шинели и умирает.

Повесть касалась острых социальных вопросов. В предсмертном бреду герою являлась огромная пирамида, составленная «из бесчисленного множества людей», в самом низу которой ютится он сам, «так что голова Ивана Самойлыча была так изуродована тяготевшею над нею тяжестью, что лишилась даже признаков своего человеческого характера». (Подобный образ социальной пирамиды был распространен в литературе утопического социализма.)

В обстановке начавшейся в 1848 году в Западной Европе революции эта повесть была воспринята, по словам литератора П. А. Плетнева, чуть ли не как проповедь «необходимости гильотины для всех богатых и знатных».

Салтыков, служивший после окончания Лицея в канцелярии Военного министерства, был арестован и вскоре выслан, очутившись на семь лет в «вятском плену». Так называл он свое пребывание в весьма далеком по тем временам городе, который вскоре станет фигурировать в его прозе под названием Крутогорска.

Вятка и правда стоит на крутом берегу одноименной реки, но смысл такого «переименования», скорее всего, иной. Жизнь и быт глухого провинциального города и всей громадной губернии, неизбежное столкновение с местной «фауной» – «чиновниками-осетрами», «чиновниками-щуками» или даже пронырливыми «чиновниками-пискарями», с вездесущим произволом и взяточничеством, пустое времяпрепровождение за вином и картами, «сплетни», «шпионство и гадости», о которых глухо упоминается в письмах ссыльного родным, – всё это поистине крутые горки, способные, согласно пословице, укатать любого доброго молодца.

Сам же Михаил Евграфович выказал на службе в Вятке всю свою энергию и трудоспособность – ибо он был убежден, что можно везде «быть полезным, если есть хотение и силы позволяют». Когда он сообщает, что «целых восемь лет… вел скитальческую жизнь в глухом краю», – это отнюдь не одна из тех гипербол, которые в будущем станут типичны для его стиля. Судебные следствия и ревизии, сопряженные с долгими и дальними поездками, рассмотрение многообразнейших жалоб и прошений, даже «сухие» статистические отчеты стали для молодого энергичного человека не просто ступеньками для быстрой карьеры. Они помогли ему глубоко постичь реальную жизнь, чрезвычайно отличную даже от той, какой ее рисовали самые прогрессивные книги, статьи того времени. Томительный вятский плен обернулся великой, незаменимой школой жизни.