Читаем без скачивания Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2 - Коллектив авторов

«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…»

Однако все это – лишь ложный след, уводящий «недреманное» цензурное око от подлинных намерений автора.

Тем, кто простодушно считал, что автор книги и вправду занят преимущественно историей, что его интересует исключительно «период времени с 1731 по 1825 год», который, по его уверению, отображен в глуповской летописи, Щедрин мог бы ответить словами из одной своей статьи: «…у меня на руках настоящее, которого мне некуда деть».

Это Настоящее, увиденное в Прошлом, и есть истинная тема щедринской «Истории…».

Уже в одном из «губернаторских», будущих помпадурских рассказов писатель прибегнул к невинной «хронологической» путанице. Старая, выживающая из ума фрейлина вспоминает об императрице Елизавете:

«– Красавица была!., бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, – или нет… кто, бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?

– Le generale Minich, ma tante[3], – отвечал Митя наудачу.

– Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреевич…»

Петр Андреевич – это весьма активное «действующее лицо» тогдашней современности, всемогущий шеф жандармов при Александре II – Шувалов. Его действительно прозвали «вторым» Аракчеевым, а также Петром IV (кстати, именно он сыграл решающую роль в увольнении Салтыкова-Щедрина со службы).

В «Истории одного города» подобных «ошибок» пруд пруди, и автор знай себе лукаво недоумевает, дивится этим «несообразностям» в давнем повествовании летописца – то ли «очевидным анахронизмам», то ли «прозорливости, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко». Так, в изъеденной крысами архивной рукописи вдруг объявляются телеграф, железные дороги, «лондонские агитаторы» (Герцен с Огаревым), даже скандальные литературные новинки последних лет.

И сам писатель, отмечая эти «безвредные», по его многозначительному замечанию, анахронизмы, излагает якобы почерпнутые в летописи события так, что они наполняются живейшими отголосками происходящего вокруг.

Первым из будущих героев «Истории…» Щедрин намеревался вывести «губернатора с фаршированной головой». Под таким названием был в 1867 году написан памфлет, не дошедший до нас. Щедрин служил тогда в Туле после понижения в ранге председателем казенной палаты. «Героем» памфлета был местный губернатор Шидловский. Замысел этот впоследствии трансформировался в главу «Органчик»; «фаршированная» же голова пригодилась для рассказа о майоре Плюще «Увольнение от войн».

В письме к Некрасову писатель обещал придать повествованию «еще более фантастический колорит». Колорит этот достигался не только изображением невероятных происшествий, не только с помощью анахронизмов, но и аналогиями. Многие глуповские градоначальники очень напоминали некоторых известных лиц русской истории, и особенно царствующего дома; при этом они в большинстве своем никак не поддавались точному соотнесению с реальными деятелями.

Что касается, например, Двоекурова, то в одной главе у него проступает некоторое сходство с Александром I (хотя на последнего куда больше похож Эраст Грустилов!), а в другой – с Николаем I. В краткой характеристике Негодяева в «Описи градоначальникам» как бы совмещены элементы биографий Павла I и его слуги, а затем фаворита Кутайсова.

Сам автор объяснял подобную «неясность» «обстановкой, до сего дня окружавшей русскую литературу», имея в виду цензуру. Однако истинная причина в другом: таким неожиданным способом Щедрин усугублял изображаемую несуразицу – бесконечную вереницу сменяющих друг друга начальников с присущим им «норовом». (Слово, которым, к мнимому удивлению автора, постоянно пользуется летописец вместо слова «убеждение».)

Лютующие всяк на свой лад, а в самом лучшем случае бездействующие, градоначальники эти вспухают на теле страны и народа каким-то чудовищным наростом. Примечательны сами фамилии – Бородавкин, Прыщ. Но беда еще и в том, что «изумительное» разнообразие подаваемых ими «примеров спасительной строгости» привело к тому, что у массы обычных, нормальных людей, по словам писателя, «природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которыми почти ничего не видно»: трепетом перед начальством, привычкой к безгласности и бесправию и т. п. Автор подчеркивал, что в его книге «о действительных свойствах» народа и речи нет.

В обобщенном, нерасчлененном образе глуповцев с особенной горечью подчеркнуты такие привнесенные вековой историей черты, как «начальстволюбие», легковерие, наивные надежды, которые постоянно обманываются ходом событий, и долготерпение, простирающееся до невероятных пределов и прямо-таки провоцирующее «хозяев города» на все новые притеснения и безрассудства.

Последовательного сюжета в «Истории одного города» нет – только нескончаемая чехарда градоначальников, произведшая впечатление некоего «сонного мечтания» даже на одного из них самих. Вновь назначенный Бородавкин вздумал было ознакомиться с деяниями предшественников, да «так и ахнул»: «Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! – и исчезла неведомо куда; смотришь, на ее место выступает уж другая тень, и тоже хлопает как попало, и исчезает… «Раззорю!», «не потерплю!» слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю – того разобрать невозможно».

Несколько особняком стоят лишь несколько «начальственных» фигур, по тем или иным причинам устранившихся от дел. Несмотря на собственные недостатки и человеческие слабости (например, женолюбие князя Микаладзе или пристрастие Беневоленского к сочинению совершенно никчемных законов), они дали глуповцам возможность дух перевести. Окрашены эти эпизоды и фигуры в комические тона, – и все равно: здесь выражена излюбленная мысль Щедрина о благотворности исчезновения или хотя бы ослабления административного вмешательства в народную жизнь.

Трагическим же апофеозом этого вмешательства, всестороннего насилия над жизнью становится глава, заключающая книгу и посвященная Угрюм-Бурчееву. Воспользовавшись чертами внешности и биографии фаворита Павла I и Александра I – Аракчеева, сатирик создал гротескный образ. Гиперболичен даже портрет этого персонажа на фоне пустыни, «посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель…»

В поступках Угрюм-Бурчеева доведены до крайности «виртуозность прямолинейности», страсть к «нивелляторству» (уравнительности), всегдашняя готовность «взять в руки топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят». В том и заключена главная задача сатирика в отличие от «обычного» повествователя. Он не просто рассказывает о естественном (или противоестественном) течении человеческой жизни. Куда важнее для него другое: сгустить, обобщить отрицательные черты наблюдаемой действительности, сделать их нарицательными. Вот и в образе Угрюм-Бурчеева суммированы исторические примеры (военные поселения, которые создал граф Аракчеев) и наблюдения над современностью: еще при жизни сатирика зародились идеи «казарменного коммунизма» – их проповедовали революционеры М. А. Бакунин и С. Г. Нечаев. А в результате этот обобщенный образ приобретает провидческий смысл, предсказывает будущие тоталитарные режимы, которые возникнут в XX веке: «От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках… Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий труда, подлежащих ее эксплуатации».

Эта «бесстыжесть» дает осечку лишь при попытке «мрачного идиота» «унять», запрудить реку, озадачившую и оскорбившую его своим вольным течением.

Однако даже в это время исторический грех пассивности и нерешительности тяготеет над изможденными и возмущенными действиями Угрюм-Бурчеева глуповцами: «Всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною». И «неслыханное зрелище» какого-то грозного «не то ливня, не то смерча», гневно налетевшего на город и покончившего с градоначальником, возникает не как итог неких ночных «беспрерывных совещаний», а как стихийный, всесокрушающий взрыв.

Остается загадкой, аллегорическая ли это картина народного бунта, или катастрофа, ниспосланная самой природой, которой «идиот» бросил безрассудный вызов, посягнув на «извечное, нерукотворное» – вольную реку, символ самой жизни.

«История одного города» написана тем «великолепным, чисто народным, метким слогом», который, по свидетельству современника, ценил в произведениях сатирика Лев Толстой. Обильно черпая образы и выражения из фольклора (этим в особенности богата глава «О корени происхождения глуповцев»), Щедрин смело сочетал в повествовании самые разные языковые, стилистические слои.