Читаем без скачивания Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Верно ты говоришь, — согласился У Чжи и взял чашу. — Так и буду делать.

Он осушил чашу, и У Сун, снова наполнив ее вином, обратился к Цзиньлянь:

— Вы, невестка, говорить не приходится, женщина умная, а брат мой слишком простодушен и во всем полагается на вас. Только, как говорится, чем решительность свою всем напоказ выставлять, не лучше ль хранить ее в своем сердце. Если вы будете вести себя как подобает, брату не придется волноваться. Ведь еще в старину говаривали: ни один пес не пролезет, пока изгородь крепкая.

От этих слов Цзиньлянь так вся и вспыхнула, а потом побагровела до самых ушей.

— Дурак ты бестолковый! — указывая пальцем на У Чжи, напустилась она. — Что ты людям наговариваешь, меня позоришь? Да, верно, я головную повязку не ношу, но я мужчине не уступлю, на кулаке удержу — себя в обиду не дам. У меня по руке лошадь проскачет, по лицу человек пройдет — все вынесу. Я не из тех черепах, которых хоть насквозь проколи, крови не увидишь. С тех пор как я замужем за У Старшим, у меня в дом букашка не вползала, а ты говоришь — собака! Что ты ерунду-то городишь? Смотри, доиграешься! Камень — не мяч, подбросишь — себе в голову и угодишь.

— Если бы невестка навела в доме порядок, лучшего и желать не надо, — говорил, улыбаясь, У Сун. — Хорошо, когда слово с делом не расходится. Дурно, когда на уме одно, а на языке другое. Но я запомню ваши слова, невестка. А теперь выпейте чашу.

Цзиньлянь оттолкнула вино и стремглав бросилась вниз. Пробежав половину лестницы, она крикнула:

— Считаешь себя умным, а не знаешь, должно быть, что невестку старшего брата следует, как мать родную, почитать. С самой нашей свадьбы ни о каком девере не слыхала. Откуда только заявился такой родственничек?! Хозяина из себя строит, невестку позорит. Ишь, какие штучки выделывает!

И Цзиньлянь со слезами стала спускаться по лестнице.

О том же говорят и стихи:

Сказал он горькие, но верные слова,И гневом замутилась голова.Цзиньлянь в смятении сбежала,Могла б — У Суна растерзала.

Весь свой характер выказала Цзиньлянь. Братья между тем выпили по несколько чарок. Им не сиделось. Захмелев, они спустились вниз и расставались со слезами.

— Побыстрее приезжай, брат, — наказывал У Чжи.

— А ты бросай-ка совсем свою торговлю и сиди дома, — советовал перед уходом У Сун. — А на расходы денег я тебе с посыльным вышлю. Не забывай, что я тебе говорил.

У Чжи кивнул головой.

У Сун простился с братом и пошел к себе, собрал вещи и прихватил на всякий случай оружие. На другой день навьючил он золотом, серебром и подарками уездного правителя свою лошадь и отправился в столицу, но не о том пойдет речь.

Скажем только, что после разговора с У Суном дня четыре ругала мужа Цзиньлянь, а тот будто язык прикусил. Пусть, мол, ругается, буду делать, как брат велел. Продаст он, бывало, лепешек вполовину меньше прежнего и пораньше домой идет. Снимет короб, опустит занавеску, запрет дверь и сидит дома. Злило все это Цзиньлянь.

— Башка бестолковая! — ругалась она. — Я с обеда света белого не вижу, сидя взаперти. Уж соседи зубоскалят. Мы, говорят, от злых духов спасаемся. Должно быть, вдолбил тебе братец в голову всякую ерунду. Хоть перед людьми бы постыдился.

— Ну и пусть смеются, — отвечал У Чжи. — Брат верно говорит. Так меньше неприятностей.

— Тьфу, тварь ты ничтожная! — зарычала Цзиньлянь. — А еще мужчина. Нет, чтобы самому в доме распоряжаться, он по чужой указке живет.

— Ну и что ж! Брат верный совет дал.

Так с отъездом брата У Чжи стал раньше выходить, быстрее домой возвращаться и запирать двери. Сильно это злило Цзиньлянь. Не один раз она ругалась с мужем, но потом свыклась: к его приходу сама стала опускать занавески и запирать ворота. И муж был доволен. «Так-то лучше!» — приговаривал он про себя.

О том же говорят и стихи:

Ворота замыкал он на замок,Но бесполезны крепкие запоры —Ведь между ними взгромоздились горы.Страстей весенних спутался клубок.

Как белый конь, мелькавший мимо расщелины, неслось солнце, как челноки в станке, сновали дни и месяцы. Наступила двенадцатая луна — пора цветения сливы-мэй. А потом дело пошло к лету.

И вот однажды, в третьей луне, когда было по-весеннему ярко и нарядно, Цзиньлянь приоделась по-праздничному и стала ждать ухода мужа. Как только он удалился, она встала у ворот, а потом, перед его возвращением, принялась опускать занавески. И надо ж было тому случиться! Говорят, не будь случая, не выйдет и сказа. И в делах сердечных, оказывается, не обходится без случайности. Так вот, взяла Цзиньлянь бамбуковый шест и только хотела опустить занавеску, как налетел ветер. Шест вырвало у нее из рук, и он угодил — надо ж тому статься! — прямо по голове прохожему.

Смущенная Цзиньлянь улыбнулась и увидела самого что ни на есть разбитного малого лет двадцати пяти или двадцати шести. На голове у него красовались шапка с кистью, золотые филигранной работы шпильки и ажурный нефритовый ободок. Стройную фигуру облегал зеленый шелковый халат. Чулки цвета родниковой воды обтягивали темные, расшитые шелком наколенники, а обут он был в туфли на толстой подошве, какие шьют в Чэньцяо. Он держал крапленый золотом сычуаньский веер. Внешностью напоминал студента Чжана,[88] красотой не уступал Пань Аню.[89] Словом, красавец — глаз не оторвешь. Настоящий щеголь и «ветротекучий жуир».[90]

Когда шест угодил ему по голове, он опешил, но, обернувшись, вдруг увидел перед собой обворожительную красавицу.

Только поглядите:

Ее волосы чернее воронова крыла; изогнуты, как месяц молодой, подведенные брови. Глаз миндалины блестящи, неподвижны. Благоуханье источают губы-вишни; прямой, будто из нефрита выточенный нос; румянами покрытые ланиты. Миловидное белое лицо округлостью своей напоминает серебряное блюдо. Как цветок грациозен легкий стан; напоминают перья молодого лука тонкие нежные пальцы; как ива талия гибка; пышно мягкое тело; изящны остроконечные ножки — белы и стройны. Высокая полная грудь; нечто крепко-накрепко связанное, алое с гофрировкой, белое свеже-парное, черно-бархатистое, а что, не знаю сам. Все ее прелести не в силах описать.

А какая прическа! Какие наряды! Только поглядите:

Блестящие, как смоль, волосы туго стянуты, собраны сзади в пучок — благоуханную тучу. Воткнуты в ряд мелкие шпильки вокруг. На лоб ниспадают золотые подвески, сбоку держится гребнем, красуется ветка с парою цветков. Не поддаются описанью брови — тоньше ивового листка. Трудно преувеличить красоту ланит, как персик алых, серьгами обрамленных, игравших на свету. Чего стоит ее нежная, пышная грудь, что подтянута туго и полуоткрыта. Накинут цветастый платок на кофту шерсти голубой с длинными отделанными бахромою рукавами. Невидимые благовонья источают аромат. Виднеются чулочки из-под юбки бархата сычуаньского.

А теперь поглядите вниз:

Обута она в туфельки из облаками расшитого белого шелка на толстой подошве. Изящно вздернуты кверху, как коготь орлиный остры их носки. Ее золотые лотосы — ножки — ступают, словно по пыльце, ароматной и нежной. Малейшее движение — шагнет или присядет — вздымает ветер юбку, надувая шелк розовых шальвар — и иволги в цветах, на них расшитые, порхают.

Алые ее уста струят благоуханье мускуса и необычных орхидей. Едва улыбка губ коснется, чаровница становится похожей на только что раскрывшийся цветок. Раз довольно взглянуть на нее — и совсем потеряешь рассудок, сразит наповал красотою своей.

Увидел ее прохожий и тут же смягчился. Возмущение будто рукой сняло, и на лице появилась улыбка. Цзиньлянь почувствовала, что виновата, и, сложив руки, отвесила низкий поклон.

— Простите меня, пожалуйста! — извинилась она. — Это ветром вырвало шест, и он нечаянно упал прямо на вас, сударь.

— Ну что вы! Какой пустяк! — сказал незнакомец, поправляя шапку и склоняясь почти до самой земли.

Эту сцену наблюдала хозяйка чайной старая Ван, которая жила по соседству. «Кто бы это мог быть? Кого так угостили шестом по голове?» — зубоскалила она про себя.

— Я сам виноват, — заметил, улыбаясь, прохожий. — Надо ж было подвернуться. Не беспокойтесь, сударыня!

— Не осудите, — упрашивала его с улыбкой Цзиньлянь.

— Да кто вас посмеет осуждать, сударыня!

Прохожий еще раз поклонился и вперил в красавицу свой лукавый взгляд. Он не первый год совращал женщин и слыл в таких делах большим мастером. Прежде чем уйти, незнакомец не раз оборачивался, потом исчез, обмахиваясь веером.

О том же говорят и стихи:

Дул теплый ветерок, неспешно шел повеса,Красавица в окне открыла занавеску.Весенних чувств она унять не в силах,Волна разлучных слез ланиты оросила.

Убедилась тут Цзиньлянь, что незнакомец предан радостям жизни, сладкоречив и делами не обременен, и у нее еще сильнее вспыхнула привязанность к нему, хотя она и не знала ни кто он такой, ни где живет. «Стал бы он столько раз оборачиваться, если б я ему не приглянулась. Может, мой суженый?» — размышляла она у окна, а сама все глядела вдаль. Только когда незнакомец исчез из виду, она опустила занавеску, заперла дверь и ушла к себе в комнату.