Читаем без скачивания Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. - Пьер Бомарше

Если бы речь шла о клиенте, который просит оказания милости, я сказал бы Вам: пошлите его подальше! Но ведь перед вами гражданин, исполненный рвения, который видит, как гибнет важное дело из-за того только, что на протяжении десяти дней он не может добиться пятнадцатиминутного свидания и обсудить это дело по существу с тремя министрами — военным, морского флота и иностранных дел. Перед Вами крупный негоциант, пошедший на огромные жертвы, чтобы уладить все торговые трудности, не получая при этом никакой поддержки в преодолении трудностей политических, которые могут быть устранены только при содействии министров!

Каково бы ни было, однако, ваше решение, господа, не следует ли мне знать его, дабы действовать в согласии с ним? И независимо от того, договорились ли вы содействовать или противодействовать успеху дела, разве могут пребывать в неопределенном положении вещи столь важные? В такие времена, как наши, чем дольше откладывается решение, тем больше накапливается помех. Я меж тем обязан оправдать в глазах всей нации мои бесплодные усилия, если не хочу увидеть свой дом в огне в самое ближайшее время. Разве наш народ внемлет голосу разума, когда бандиты горячат ему головы? Вот какая угроза висит надо мной.

Во имя моей безопасности (а возможно, и Вашей), назначьте мне, сударь, встречу, о которой я прошу: десять минут, употребленных с толком, могут предотвратить множество несчастий. Главное, они могут дать нашим министрам возможность удовлетворить требования на оружие, доставка которого в Гавр через четыре дня зависит только от них, да, только от них.

Подпись: Карон де Бомарше».

Господин де Грав получил отставку; г-н Серван занял его место. С одной стороны, нового министра необходимо было ввести в курс дела; с другой, в комитете министров стал уже ощущаться дух внутреннего недоброжелательства. 14-го я направил г-ну Сервану письмо, которое привожу ниже. Я настоятельно просил г-на Го вручить это письмо министру и пользуюсь случаем, чтобы удостоверить, что на протяжении всего этого дела я не мог нахвалиться чистосердечной прямотой и добросовестным отношением к своим обязанностям г-на Го. Он более не служит в министерстве, и мне нет никакой корысти выделять его среди прочих сотрудников того, что я именую канцеляриями.

«Господину Сервану, военному министру.

Сударь!

Тяжкий груз военного министерства, коий возложен на Ваши плечи Вашим патриотизмом, обрекает Вас на утомительные приставания. Я не хотел бы увеличивать собой число тех, кто Вас терзает; но настоятельная необходимость в Вашем решении по поводу задержки шестидесяти тысяч ружей, принадлежащих Вам, которые находятся в Зеландии и которые голландцы не выпускают из порта, где два корабля ждут уже в течение трех месяцев, заставляет меня просить Вас оказать мне честь и милость, предоставив десятиминутную аудиенцию; не нужно ни минутой больше, чтобы полностью разрешить это дело. Но то, в каком свете недоброжелательство начинает представлять его, требует от Вас самого пристального внимания.

Вот уже двадцать дней, сударь, как мое положение еще осложняется тем, что курьер, прибывший из Гааги, томится в Париже и не может уехать, поскольку нет письма, которое он мог бы повезти. Вот уже десять дней, как я тщетно добиваюсь, чтобы Вы и еще два министра меня выслушали: ибо я один могу осведомить Вас об опасности, каковую влечет за собой дальнейшее отсутствие решения по делу, толкуемому превратно врагами государства в намерении повредить мне и министру, занимающему сейчас этот пост. Я прошу у Вас поэтому со всей настойчивостью встревоженного гражданина короткой и безотлагательной встречи. Быть может, я еще могу все уладить; но я, безусловно, не могу этого сделать, сударь, не сообщив Вам своего мнения. Соблаговолите передать Ваш ответ через г-на Го, который вручит Вам, по моей просьбе, это прошение. Примите заверение в совершенном почтении преданного Вам

Бомарше».

Никакого ответа. Посылаю 17-го копию моего письма; наконец добиваюсь встречи на 18-е вечером, — но без всякой пользы. Г-н Серван заявил мне напрямик, что, поскольку это дело вне его компетенции, он не намерен писать ни слова, чтобы внести в него какие бы то ни было изменения; что, кроме того, он поговорит обо всем с г-ном Дюмурье и уведомит меня об ответе.

Никакого ответа. Я много раз возвращаюсь в военное министерство — двери неизменно закрыты. Наконец 22 мая я узнаю, что министры собрались у министра внутренних дел. Бегу туда, прошу, чтобы меня допустили. Горько жалуюсь на пренебрежение, с которым меня отталкивают в течение месяца, так что я не могу ни от кого добиться, что́ я должен ответить в Голландию по поводу препятствий, чинимых вывозу ружей голландцами. Между г-ном Клавьером и мной разгорается спор, но он заходит так далеко в вопросе о залоге, что я, выведенный из себя, почитаю за благо уйти.

Не владея уже собой после сорока потерянных попусту дней, и в довершение всего с курьером на руках, я пишу 30 мая г-ну Сервану и копию посылаю г-ну Дюмурье.

(Умоляю вас во имя справедливости, Лекуантр, прочтите это письмо внимательно. Я был в отчаянии, и мое расстройство неприкрыто излилось в нем; я скажу вам потом, к чему оно привело.)

Письмо г-ну Сервану:

«Сего 30 мая 1792 года.

Сударь!

Ежели бы я мог молчать еще хоть день, не подвергая себя опасности, я не стал бы докучать Вам тем делом о шестидесяти тысячах ружей, задержанных в Голландии, подлинный смысл которого мне так и не удалось донести до Вас. Вас обманывают, сударь, если заставляют думать, что этим делом можно пренебречь, ничем не рискуя, поскольку это якобы мое частное дело!

Это дело до такой степени посторонне мне, что если я и продолжаю заниматься им, сударь, то только из-за жертв, мною уже принесенных, а также из любви к отечеству, коя одна только на них меня и подвигла: это дело истинно национальное, именно так я гляжу на него, именно поэтому, не будь я одушевлен горячим рвением к общему благу, которому мы служим каждый в меру своих сил, я бы давно уже продал это оружие за границу с огромной прибылью, а ею не пренебрегает ни один негоциант. Но я употребил весь мой патриотизм на то, чтобы перебороть пакости, на которые наталкивалась повсюду моя жажда помочь родине оружием, столь ей необходимым; вот все, что относится ко мне лично.

Сегодня, 30 мая, истекает срок добровольно взятого мною на себя обязательства поставить Франции в Гавре шестьдесят тысяч ружей, купленных мною для нее, оплаченных золотом, обмен которого на ассигнации делает эту операцию убыточной, если рассматривать ее под углом зрения коммерции.

Кроме того, вот уже три с половиной месяца два корабля стоят у причала в ожидании погрузки, как только будут устранены препятствия.

Я уже предлагал (и именно Вам, сударь, я сделал это предложение) потратить еще до ста тысяч франков, чтобы, не прибегая к политическому нажиму, попытаться устранить эти препятствия, внеся денежный залог, необходимость в котором обусловлена войной; мне, однако, никакими логическими доводами не удалось убедить Ваше министерство в целесообразности этого и отсутствии риска.

Я, таким образом, принес уже все жертвы и не могу больше ничего сделать. Вынужденный обелить себя от возведенного на меня чудовищного обвинения в том, что я сам создаю препятствия, делая, как утверждают, вид, будто бьюсь здесь, а в действительности предав родину и поставив противнику оружие, в котором так нуждается Франция, — я должен буду в ближайшее время обнародовать все, что я сделал, что я сказал, сколько денег авансировал на покупку этого оружия, так и не получив — увы! — ни от кого поддержки, о которой просил повсюду, хотя ее легко было мне оказать.

Оскорбленный недоброжелательством одних (г-н Клавьер), обескураженный бездействием других (г-н Дюмурье); совершенно упав духом от того, что Вы с отвращением отказались принять какое-либо участие в деле, начатом и оформленном Вашим предшественником (вот в чем секрет), точно речь шла о разбое или мелком барышничестве, я обязан, сударь, отчаявшись добиться толка у Вас и министра иностранных дел, во всеуслышанье оправдать мои намерения и действия. Пусть нация судит, кто перед ней виновен. (Время пришло, я это делаю.)

Нет, невозможно поверить, что к делу столь важному министерство отнеслось с таким небрежением и легкомыслием! После свидания с Вами я вновь говорил с Вашим коллегой Дюмурье, который, как мне показалось, проникся наконец пониманием, насколько чревато неприятностями оглашение оправдательного документа, касающегося этих странных трудностей, и которому я неопровержимо доказал, что мало-мальски сведущим министрам легко найти выход из столь ничтожных затруднений.