Читаем без скачивания За полуночным солнцем - Сергей Дурылин

Мы спрашиваем: что значит и зачем вавилон? Слова «лабиринт» он не знает.

— Вавилон был город древний. Войти в него можно, а выйти нельзя. Вот как вы теперь.

И смеется, подзадоривая нас.

— Да почему же здесь у вас вавилон?

— А вот для примера, чтоб видно было, положили. Когда Пугач еще был, до воли, — бежали сюда разные люди; после, как Пугача поймали, они и выклали.

Чудеса! Там, в Соловках — Петр Великий{3}, здесь — Пугачев.

Кто же и для чего выложил эти причудливые хитрые ходы, этот лабиринт?

На вопрос этот нет пока ответа.

Лабиринты, подобные нами виданным, разбросаны по Швеции, Норвегии, Финляндии, по нашему беломорскому и приокеанскому северу. Они не одинаковы по устройству, иные из них весьма просты (как лабиринт на Б. Заяцком острове), другие весьма сложны, но у всех их одна общая черта: они расположены почти всегда при море: так в Финляндии, по описанию финского археолога Аспелина, из всех известных ему пятидесяти лабиринтов только один находится внутри страны. Несмотря на северные ветры, бури и дожди, которыми так легко, казалось бы, раскидать или снести прочь небольшие камни лабиринтов, расположенных всегда на открытых местах, лабиринты хорошо сохранились и еще ясны их причудливые дорожки.

Что же можно сказать об их происхождении и целях, с какими они устроены?

Из всех существующих объяснений, данных археологической наукой, нет ни одного совершенно достоверного: все противоречивы и исключают друг друга. Русский ученый, академик Бер, первым открывший северные лабиринты в первой половине прошлого века, думал, что они являются памятниками исторических событий. Финский археолог Аспелин, более всех других исследовавший лабиринты, напротив, относит их к несравненно более далекому времени — к бронзовому веку. Наши археологи Кондаков и Я. Смирнов ставят их в связи с теми лабиринтами, которые устраивались в средник века в виде узоров на полах церквей. Одни относят лабиринты севера к временам христианским, другие — к языческим. Но никто не может сказать, к какому христианскому обычаю они относятся, для чего они служили; трудно решить, и для какого языческого обряда могли служить лабиринты. Лопари, с которыми пришлось нам иметь дело, говорят, что в их стране нет лабиринтов.

В Финляндии у лабиринтов встречаются разные названия, все больше названия славных городов: Иерихон, Ниневия, Иерусалим, Лиссабон; в Лапландии у всех лабиринтов только одно название: Вавилон. Но это название надо писать с маленькой буквы, потому что оно стало именем нарицательным для лабиринтов.

Для объяснения русского названия лабиринтов — «вавилон» интересно вспомнить, что в народной речи существуют повсюду выражения «писать вавилоны» — т. е. особо хитрые, спутанные круги, «расшито вавилонами» — т.е. расшито особенными узорами; вавилон, по народным понятиям, это что-то хитрое, запутанное, затейливое.

Вавилоны тесно связаны с морем.

Отсюда возникает естественное предположение, не являются ли северные лабиринты памятниками языческих верований, относящихся именно к морю и морским занятиям — мореходству и морским опасным промыслам? Лабиринты встречаются исключительно в странах, в древности имевших и ныне имеющих живейшую связь с морем — в Скандинавии, Финляндии, прибрежной Лапландии, Беломоре, Мурмане.

Доныне население этих стран хранит целый ряд суеверий и обрядов, относящихся к морю. Их христианских обычаев, относящихся к морю, повсеместен на русском севере обычай постановки креста для испрошения себе у Бога благоприятного плавания. Сколько таких крестов на Заяцком острове, сколько их по берегам океана и Белого моря! Этот христианский обычай не заменил ли какой-нибудь языческий обряд, относящийся также к морю и связанный с лабиринтом, а лабиринт ведь всегда в древности считался местом очищения и искупления, добровольной жертвой? Быть может, кресты на Заяцком острове только заменили собой лабиринты, которых к тому же так много осталось на этом острове?

Ведь еще недавно был на Мурмане совсем языческий обряд моления ветру, от которого все зависит на море, жизнь и смерть. Быть может, прошедший все ходы лабиринта и вышедший оттуда, не заблудившись, принеся жертву, считался чистым и мог не бояться морских злоключений и препятствий, бурь и скал, как боялся потерять верный путь в хитром лабиринте?

Нов се это одни лишь предположения, и доныне неразгаданной тайной смотрят на нас хитрые узоры северных вавилонов, сложенных из седых древних камней, под хмурыми тучами или незакатным солнцем.

Наутро приехал лопарь, маленький, пьяненький и неуклюжий, и объявил нам, что на Имандре буря, профессор остался на берегу, так как в карбасе по озеру ехать невозможно, волны в сажень, и просит нас дать телеграмму на лесопильный завод в Умбру, чтобы разрешили воспользоваться маленьким буксирным пароходиком, возящим плоты на Имандре, и еще просит нас, дождавшись ответной телеграммы, немедленно идти к Имандре. Томительно было ждать телеграмму. Наконец, пришла телеграмма, позволяющая воспользоваться пароходом, и мы тронулись в путь.

Мы шли пешком. На лошадь, запряженную в телегу, навалили вещей, и старый лопарь, мальчик по росту, с безусым грустным морщинистым лицом, зашагал подле лошади. Мы вышли в восемь часов вечера и к четырем утра были уже на Имандре, пройдя за это время с четвертьчасовой передышкой 32 версты.

Гудящий ветер рвал облака: казалось, всюду рвется огромное, во все небо, полотнище, кусок за куском, аршин за аршином — полотнища шумят, и рвутся, и падают. Белые петушьи гребешки прыгают по серой клокочущей реке. Через разорванное полотнище туч метнется внезапно яркая голубизна неба, засияет земля, просветлеют черные силуэты старых изб и рыбных сараев на сваях, — и опять заплетутся тучи в новую ткань, чтобы вновь ветер порвал их. Но ветер шумно прорвал самое большое полотнище — и солнце засияло красным золотом.

Дорога идет левым берегом реки Нивы.

А Нива шумит, мчится, нагоняет нас шумом, провожает шумом и опять мы встречаемся. Ей в ответ шумит лес над старыми мшистыми валунами, над нежной сплошной зеленью морошки, краснеющей еще неспелыми ягодами, над пухлыми тихими коврами причудливых мхов, над веселыми зарослями розовоцветного Иванова чая.

.

Все время дорога идет выше 300 метров. Весь восторг, вся нежность севера перед нами. На солнце еще сияют дальние синие вершины, и на всем — его тихий вечерний неугасающий свет. Смолкают птицы. Странная солнечная тишина почти не нарушается привычным и, кажется, созвучным ей шумом реки. Старые светлые леса, то взбегая на горы, то клонясь к воде, то синея высоко, высоко в солнечных лучах, то двигая бесшумно и бессонно ветвями, исполнены необычной, непонятной нам силы и тайны.

Плетется наша лошадка. Плетется молча лопарь, и когда она останавливается на корявых гатях{4}, он не понукает ее, а что-то ей шепчет, точно беседует с ней по душам, и она смотрит на него умными большими глазами, и плетется опять. Гати тянутся на версту, на две, на три, и густая морошка, пробиваясь между бревешек, устилает их зеленью, желтым, красным.

Солнце нас ведет по древнему новгородскому пути. Пусть перебегают по пригоркам телеграфные столбы, соединяющие проволокой Архангельск с океаном, — около них нет привычных их спутников — железнодорожных рельс или широкого шоссе: здесь камни да мох, да шум реки — и пустота вокруг, и пеший древний путь.

После часа ночи солнечный свет начинает прибывать, как вода в половодье, все светлеет, — а и было светло, — светлеет небо, лес, лошаденка, лопарь, светлеем мы сами, камни, листочки, морошка под ногой, коричневатая топь болот, — наступает неведомый солнечный праздник, в который раз наступает! Еще сильнее водный шум. Не Имандра ли близко?

Нет. Еще час, два пути, — и вот Имандра — огромное, шумящее, стонущее, борющееся с кем-то неведомым стекло, и над ним алый нестерпимый круг солнца. Ветер, почти неслышный на горной дороге в лесу, воет в исступленной тоске. На Имандре — буря. Серые волны, светящиеся красными огнями, осаждают берег и небольшую черную-черную избу на нем. Карбасы вытащены на берег. Парохода нет. Так неуловимо быстро настигают друг друга волны, и смеются, и бьют все по тому же, по тому же месту, и все какие-то тяжелые, белобокие, что, кажется, озеро должно же, непременно должно выплеснуться, разлиться, все затопить, смыть, унести.

Но нет. Все стоит: и только оно — изсера-красное, а где золотое, а где белое, зеленое, гневное и немощное, воет и вопит, пугая спящий на ногах лес.

В закопченной избе набито битком народу. Желтый самовар кипит на столе.

В углу избы — камелек. Это — подобие камина, сложенного из неотесанных камней, с широким открытым устьем; камелек черен от копоти; ярко пылают дрова красным огнем. Около огня жмутся в общей куче лопари. Только в тепле замечаешь, какой леденящий холод у озера. Лопари неумолкаемо говорят и кричат, разлегшись на полу, на скамьях, на оленьих шкурах. Мужчины перемешались с женщинами. Никого и ничего не разберешь. Их всех согнала в избу буря. Все ждут парохода. Лопари низкорослы, и лица у них, у большинства, безбородые, безусые. Нестерпимо душно, но тепло: всем тепло. Пьем чай с профессором. Пьют чай лопари. Ветер звякает в окна.