Читаем без скачивания Без всяких полномочий - Борис Мегрели

С тех пор прошло четыре года. За эти годы я ни разу не виделся с матерью. Но я знал, что, постучись я к ней, все будет по-прежнему, она немного поплачет, достанет из пахнущего лимоном буфета графинчик с настоянной на тархуне янтарной чачей, сласти, и мы выпьем за примирение, и она, простив мою черствость и неблагодарность, будет настаивать на том, чтобы я немедля переехал к ней.

Я шел к машине и думал о матери.

Мать была изгоем в нашей родне. Она стала им с того дня, когда привела в дом Алексея Ивановича Волкова. Тогда я не мог разобраться в ее чувствах и тем более понять их и возненавидел ее жестоко и бессердечно. Я не простил ей измену памяти отца, хотя отца знал только по фотографии. Он погиб под Сталинградом, когда мне исполнилось два года. Мать безмолвно переносила мою ненависть, как переносила ненависть родственников и осуждающие взгляды соседей.

Позже я понял, что мать любила отчима, любила молчаливой и неистовой любовью. Если бы когда-нибудь она сказала мае о своих чувствах, быть может, что-то изменилось бы в наших отношениях. Она молчала, и я ненавидел мать, ненавидел отчима, в общем-то симпатичного человека, ненавидел себя за то, что ничего не могу изменить.

Позже я понял, что мать была бы счастлива с отчимом, если бы не я, отравлявший им жизнь.

Я старался не разговаривать с отчимом, избегал его, а он из кожи лез, чтобы угодить мне, задаривал, отрастил усы в надежде походить на грузина. Наивный человек, он думал этим приблизиться ко мне, не зная, что дети в своей жестокости безграничны. Однажды он схватил меня за ухо и, дыша перегаром, захрипел: «Волчонок! Волчонок! Мать пожалей». Он заплакал, проклиная войну, русских и грузин. Почему он проклинал грузин, я догадался, но почему русских — не понял. Это я понял позднее. Вернувшись после войны в Смоленск, он узнал, что жена вышла замуж за другого. Он провел ночь на вокзале и сел в первый же поезд. Поезд направлялся на юг.

Отчим умер в день своего сорокапятилетия. У него открылись раны в легких, и он истек кровью.

Мать во второй раз надела траур и больше не снимала его.

На мостовой лежала желтая бабка. Очевидно, мальчишки, как и мы в те далекие годы, усевшись на корточки прямо на площади, играли в бабки, и кто-то потерял ее.

Я увидел себя, большеголового, в черных сатиновых шароварах, линялой клетчатой рубашонке и войлочных тапочках, присевшим на корточки на пыльной площади. Тогда она не была асфальтирована и по ней вместо машин ходили ослики, прогибавшиеся под тяжестью хурджинов.

Я услышал легкий цокот копыт и протяжный, мелодичный, словно песня, переклик горцев, будивший утро:

— Мацони! Мацони!

На горцах были яркие, как восточные ковры, носки и круглые черные шапочки.

Тоска подкатила к горлу. Я бы многое отдал, чтобы вернуться в детство. Ведь говорят, что чем дальше детство уходит от человека, тем ближе оно становится. «Как о воде протекшей будешь вспоминать», — мелькнула в голове фраза из «Книги Иова».

Я сел в машину и включил приемник. Какая-то станция передавала записи Фрэнка Синатры.

Было далеко за полночь. Я снова вылез из машины и заглянул в подворотню, в которой исчез Гурам, потом прошелся вверх по улице Энгельса и закурил.

Крыша одного из домов сверкала, словно под лучами солнца, а вдали, на Сололакском хребте, у развалин древней цитадели, где замшелый гранит зубчатых стен с узкими бойницами обильно полит кровью моих предков, стояла грузинка, в левой руке держала чашу, в правой — меч, и свет прожекторов освещал ее, чтобы и ночью все видели символ Грузии. Чаша с вином для друзей, меч — для врагов.

Я вернулся назад. Фрэнк Синатра продолжал петь.

— Давай погромче! — раздался хрупкий голос, и я увидел в открытом окне напротив полусонного мальчика.

Я показал ему бабку.

— Твоя?

— Кто сейчас в эту ерунду играет?! Что за станция? Анкара?

— Наверно.

Мальчик исчез. Через минуту я услышал мужской голос:

— Выключи приемник, сукин сын!

Возможно, это сказали мальчику, но я выключил приемник.

В тишину вкатился шум мотора. Свет фар ворвался на боковую улицу, устремился к дому напротив меня, расплющился на нем, и на площадь въехал «Москвич», в котором рядом с клетчатым пиджаком сидела Нина. Машина остановилась.

— Как выехать на проспект Руставели? — спросил водитель. — А-а, это вы?! Спасибо за шампанское.

— Не стоит благодарности. Развернитесь и езжайте все время прямо. Дорога сама выведет на площадь Ленина.

— Спасибо. Там я уже сориентируюсь. Счастливо.

Еще секунда, и «Москвич» умчался бы, увозя эту рыжую девушку в ночь.

— Чачи не хотите? — с ужасом услышал я собственный голос. Что она обо мне подумает? Драчун и вдобавок алкоголик.

— Хочу! — неожиданно сказал водитель. — Я еще не пробовал чачи. Это виноградная водка?

— Виноградная.

Появился Гурам.

— В чем дело?

— Да вот товарищ, оказывается, никогда не пробовал чачи, — сказал я.

— Так дай попробовать!

— Не на улице же!

Водитель вышел из машины.

— Эдвин Макаров, — представился он.

Представились и мы.

— Я ваш должник, — сказал Эдвин. — Приглашаю вас с Гурамом ко мне в гостиницу.

— Поедем ко мне, — сказал Гурам.

— С удовольствием, — отозвался Эдвин. — Попробуем уговорить даму.

— Как?! У вас в машине дама?! — воскликнул Гурам, и я не мог понять, не заметил он Нину или притворялся. Он заглянул в «Москвич». — Добрый вечер. Здравствуйте. Вы почему от нас прячетесь?

— Я не прячусь, просто устала, — ответила Нина.

— Мы ездили за город, — сказал Эдвин.

— Ну и что? — возразил Гурам. — Мы тоже ездили за город.

Гурам не смог уговорить Нину, и тогда он и Эдвин решили, что отвезут ее домой, а потом мы втроем поедем к Гураму.

Прежде чем сесть в машину, Эдвин осмотрелся вокруг и присвистнул. Он только сейчас разглядел теснившиеся дома с деревянными балконами, мощенные мерцающим булыжником узкие улицы, стекающиеся, как ручейки, к площади. Он взял с заднего сиденья «Москвича» фотоаппарат с блицем и стал снимать.

Я сидел в «Волге» рядом с Гурамом и мрачно думал о предстоящем застолье. Я затеял его, и винить в этом следовало только себя.

— Хороша девушка, — сказал Гурам.

— Ничего, — сказал я. — Зачем ты пригласил этого американизированного типа?

— Девушка понравилась тебе или нет? Не из-за нее ты предложил этому типу отведать чачи, а?

Мы подъехали к «Москвичу», и Гурам сказал Эдвину:

— Езжайте за нами. Я знаю кратчайшую дорогу к дому Нины.

— Что ты затеял? — спросил я Гурама.

— Это мое дело, — ответил он.

Гурам гнал машину по только ему ведомым улицам и переулкам. «Москвич» шел за нами. Через десять минут мы выскочили в Ваке. Нетрудно было догадаться, что мы ехали к дому Гурама.

— Напрасно ты это делаешь, — сказал я.

Он не ответил.

Я не сомневался, что Нина откажется подняться к Гураму и все равно придется везти ее домой. Но, к моему удивлению, она засмеялась, когда Гурам открыл дверь «Москвича» и сказал:

— Кратчайший путь к вашему дому проходит через мой дом.

ГЛАВА 4

Мы сидели в гостиной за длинным низким столом, над которым свисала лампа с медным чеканным абажуром, и закусывали чачу черешней. Нина пила сухое вино, которое нашлось в холодильнике.

На стенах висели сабли, кинжалы, ружья, пистолеты, и Эдвин поглядывал на оружие сначала сдержанно, потом все более откровенно, и я знал, чем закончится ночь, — Гурам снимет со стены кинжал и вручит ему, так сказать, на память, и голый, ничем не прикрытый гвоздь будет нахально торчать на виду у всех, как время от времени торчали другие гвозди, когда у Гурама появлялись новые друзья.

Нина сидела рядом со мной. Преодолев неизвестно откуда появившуюся робость, я обратился к ней:

— Как в Оружейной палате, правда?

Она не ответила.

— Особенно хорош вот тот дуэльный пистолет.

— Еще бы! — сказала Нина. Она, конечно, намекала на мою стычку с Леваном.

Эдвин засмеялся.

Гурам произнес очередной тост. Красочно рассказав трагическую легенду о двух охотниках — один отдал жизнь за другого, — Гурам призвал нас сделать то же самое, если окажемся перед дилеммой — я или друг.

Я отказался пить.

Нина недоуменно взглянула на меня и пригубила вино.

Ну конечно, она считает, что я заядлый алкоголик. Зачем же разубеждать ее? Водка была крепкой и теплой, будто ее выдерживали на солнце, и я почувствовал, как все во мне нагревается, а голова начинает гудеть.

Я больше не боялся напиться и молча пил одну рюмку за другой. Нина для меня не существовала. Между тостами она беседовала с Гурамом о каком-то хирурге. Я соображал туго и мог лишь догадываться, что речь шла о хирурге, который оперировал ее.