Читаем без скачивания Штрафбат под Прохоровкой. Остановить «Тигры» любой ценой! - Роман Кожухаров

Зарайского и Фаррахова Демьян так же спешно отправил на фланги, с разлетом на десять-пятнадцать метров. В Фаррахе он был уверен больше, чем в себе. Этот татарин, с неулыбчивым лицом, но добродушным взглядом, упрятанным в узком разрезе век, даже в самом пекле боя не дергался и не суетился, действовал обдуманно и так же надежно, как его пулемет – без заминок и сбоев. Эта «рабочая» атмосфера, которая возникала вокруг Фаррахова, вселяла спокойствие и уверенность и в тех, кто находился рядом с пулеметчиком.

XXIII

Во время одной из бесчисленных атак немцев на рубеж, который в противотанковом опорном районе штрафного батальона в начале июля удерживал взвод старшего лейтенанта Коптюка, Гвоздеву довелось видеть, как расчетливо действовал Фаррах в, казалось бы, самой безнадежной ситуации. Вражеская пехота напирала на участок, который удерживали бойцы из первого отделения Пилипчука.

Большую часть «нейтралки» немцы преодолели под прикрытием брони легкого немецкого танка. Фашистский экипаж накатил на окопы, обратив в бегство часть необстрелянных переменников. Танк, увлекшись погоней, рванул вперед. А за ним бегом – и гитлеровские автоматчики. Думали, что русские оставили траншеи. Кто-то, может, и оставил, но только не Фаррахов. Замполит Веселов потом еще горько шутил, что самым русским в отделении Пилипчука оказался татарин Фаррахов. Но это было потом, а в том бою огонь пулемета Фарраха прижал к земле оставшуюся без прикрытия пехоту врага.

Немцы словно с ума спятили. Ни за что не хотели лежать. Уже поймали кураж, увидев спины отступавших. Лезли прямо на очереди, а Фаррах продолжал стрелять, не отступая ни на шаг от своей ячейки. Тогда старший лейтенант Коптюк, заметив прорыв врага на правом фланге, приказал ударить с фланга и помочь пилипчуковским.

Когда Демьян и его товарищи приблизились к пулеметной точке Фаррахова, все подступы к ней были завалены трупами фрицев. Сам «дегтярев» Фарраха, не умолкая, бил и бил вдогонку отступившим врагам. Двоих мертвяков тогда нашли в самой ячейке. Как после рассказывал сам боец, с ними пришлось разобраться вручную.

– В рукопашная… Первому шея свернул. А второй… В самая кадык бил, в голова… Три раза бил…

Такому бойцу можно было доверить сейчас правый фланг, край лесного выступа. Этот не побежит, подгоняемый слепым, животным страхом.

XXIV

Когда среди лихорадочного сумбура мыслей, роившихся в голове Гвоздева, мелькнула эта, по поводу страха, он подсознательно имел в виду скорее себя, а не кого-нибудь другого. Черт возьми, что же они могут предпринять? Неужели он всерьез замыслил некий план, по которому они смогут задержать два вражеских танка или дать им бой? Относительно отступления всей группы Фомин скорее всего был прав. Укрыться до самой реки им было бы негде, а на ту сторону, увяжись немецкие танки за ними, они бы переправиться не успели.

Хотя, с другой стороны, успех их вылазки в сторону колхоза напрямую зависел от незаметности их передвижения. Теперь, когда враг их обнаружил, даже попытка приблизиться к «Октябрьскому» оказывается под большим вопросом. Не поспешил ли он с решением? Может, где-то в глубине души он чувствовал, что Сарай по большому счету прав. Поэтому и накинулся на того с кулаками. Ерунда… Вот и Фома поддержал его линию, и Фаррах. В конце концов, есть приказ, и надо ему следовать.

Коптюк отправил группу в разведку, и если это – разведка боем, то так тому и быть. В конце концов, в лес они вряд ли сунутся. Могут попробовать, да только побоятся. И деревья немаленькие, и не знают гитлеровские танкисты, сколько их тут прячется и как они вооружены. Вот он бы в такой ситуации без поддержки пехоты дальше опушки не пошел бы.

Хотя намерения у этих лязгающих чуд-юд, судя по всему, серьезные. Теперь уже обе машины были видны четко, как на ладони. Это были «пантеры» – новые плоды дьявольски изобретательной фашистской инженерии. Уже довелось повстречаться с ними в бою. Тогда спины штрафников прикрывала артиллерийская батарея. Расчет ЗИС-2 лейтенанта Перешивко, как скорлупу ореха, раскалывал бок хваленой «пантеры». Да, броня на бортах у нее не шибко сильна, для подкалиберного 57-мм – несложное дело ее продырявить. И в самую морду можно выцелить. Если под маску сумеешь попасть, будет толк. Ведь только чуть больше недели прошло, а кажется, будто было все это целую вечность назад: огонь, и смерть, и дым, и взрывы, и горящие черными углями глаза артиллериста Перешивко, с кровью, которая лила из-под набрякшего красным бинта на лбу, заливала лицо, которую он размазывал вместе с пылью и потом измазанным красным рукавом гимнастерки. И крик его, обреченно спокойный: «Огонь!..»

XXV

Вот бы сейчас встретить этих двух «зверушек» из длиннющего ствола ЗИСа. Хотя бы «кочерыжку»[1] иметь под рукой. Танки стремительно росли на глазах, нарастало и волнение внутри Гвоздева.

Заработал пулемет. Били с той машины, которая двигалась вдоль опушки. Неужели засекли Фомина с Артюховым? Нет, пули раскромсали стволы деревьев над головой, потом очередь перекинулась в сторону Фаррахова.

«Мечты, мечты, где ваша сладость…» – вдруг глупо, некстати прокрутилось в голове. Ударил курсовой пулемет на втором танке, на том, что шел со стороны поля. Очереди били наугад, гуляя среди беззащитных сосен, наполняя лес оглушительным стоном и гулом. Это неистовое месиво звуков плотной тяжестью давило на уши, на мозг, заставляя вжиматься в землю.

Какие еще, к черту, мечты? Какого дьявола еще эта строчка прилипла к мозгам и откуда она там вообще взялась?. Из школьной еще, может быть, программы? Вспомнил он вдруг Тамару Ильиничну, учительницу русского языка и литературы. Мелькнул перед глазами ее прекрасный образ, заслонив мимолетно стальные темно-серые коробки на фоне золотого моря пшеницы. Ее белые руки, такие женственные, с изящными пальцами, так плавно двигавшимися, когда она мелом писала тему урока на доске.

У мамы руки были совсем другие, родные и теплые, красные, покрытые цыпками от работы в прачечной. Когда Дема следил за движениями рук Тамары Ильиничны, за тем, как она двигалась, говорила, читала им стихи, внутри него просыпалась горячая волна, с которой он не мог совладать, и чем горячее она становилась, тем почему-то стыднее ему становилось, и он краснел, и смущался, не в силах со всем этим что-нибудь сделать.

– Демьян, ну что ты молчишь? Или опять не готов?. Отвечай же… Язык проглотил?..

Отвечать он должен был заданные на дом стихи, но вот в голове у него гулко ухает горячей волной эта прилившая снизу кровь, и ни одной строчки из классика воспроизвести он не может. И вот он стоит – пунцовый, как рак, а она смотрит на него, как ему казалось, презрительно, вся такая холеная и ухоженная, в кипенно-белой блузке и черной юбке, безукоризненно облегавших ее красивое тело. Насмешливые глаза ее будто говорят: «Что смотришь? Нравлюсь? Хороша я? То-то же!.. А ты – глупый сопляк, который двух слов связать не может и только умеет, что пялиться». Она будто насквозь его видит, видит, что она ему нравится не просто как учительница, а именно как… женщина. От этого стыд заливает его лицо горящей краской, и он молча выбегает из класса.