Читаем без скачивания Снежная пантера - Сильвен Тессон

подстерегать, убивать и воспроизводиться — такие мотивы возобладали. Началась война, и мир стал полем битвы. Солнце уже светило. Оно оплодотворяло бойню своими фотонами и умирало, отдавая себя. Жизнью называется всеобщее избиение и одновременно реквием по солнцу. Если у истоков этого карнавала, в самом деле, стоял Бог, Его следовало бы привлечь к ответственности в каком-то суде наивысшей инстанции. Он наделил свои творения нервной системой — верх изобретательности и изощренности. Боль возводилась в принцип. Если Бог есть, то имя ему — страдание.

Человек появился, можно сказать, вчера. Как гриб с разветвленной грибницей. Кора головного мозга человека делает его положение исключительным: он может доводить до совершенства способы уничтожения всех, кто не есть он сам. И при этом еще постоянно жалуется, что способен такое совершать. Потому что к боли прибавился ум. Законченный кошмар.

Таким образом, каждое живое существо — осколок изначального витража. Борющиеся нынешним утром на плато Центрального Тибета антилопы, бородачи, сверчки суть грани шара диско, подвешенного к потолку бесконечности. В сфотографированных моими друзьями зверях выражается разделение мира. Какая воля тут распорядилась и выдумала столь чудовищно сложные формы, все более изобретательные и отдалявшиеся друг от друга по мере того, как протекали миллионы лет? Спираль, нижняя челюсть, перо, чешуя, присоска, большой палец — все эти сокровища кунсткамеры гениальной и неуправляемой силы, победившей единство и оркестровавшей расцвет многообразия.

Волк приближался к газелям. Одним движением все стадо подняло головы. Прошло полчаса. Никто не шевелился. Ни солнце, ни звери, ни мы сами, застывшие с биноклями в руках. Время шло. Одни лишь лохмотья теней медленно ползли, взбираясь на горы, — над нами плыли облака.

С тех пор царствуют живые существа, когда-то бывшие частью Единого. Эволюция не прекращала своей работы. Мы принадлежим к гигантскому множеству людей, которому являются в снах изначальные времена с их первозданным покоем и тихим пульсированием.

Как усмирить тоску о равновесии, нарушенном великим сдвигом? Можно продолжать молиться Богу. Занятие более приятное и менее утомительное, чем рыбалка. Обратиться к сущности, объединявшей всех до раскола, преклонить колени в часовне, бормотать псалом и думать: почему, о Боже, Ты не удовольствовался Самим Собой вместо того, чтобы предаться биологическим экспериментам? Молитва обреченная, ибо истоки затерялись на запутанных путях, и мы явились слишком поздно. Об этом точнее сказал Новалис: «Мы ищем абсолют, но находим лишь вещи».

Можно также предположить, что первичная энергия как остаточное явление пульсирует в каждом из нас. Другими словами, в нас во всех присутствует немного исходного вибрато. Смерть, должно быть, снова вставит нас в изначальную поэму. Эрнст Юнгер, держа на ладони маленькое ископаемое докембрийского периода, размышлял о возникновении жизни (то есть несчастья) и грезил об истоках: «Однажды мы узнаем, что были знакомы».

Остается наконец способ Мюнье: гоняться по свету за эхом изначальной партитуры, приветствовать волков, фотографировать журавлей, щелчком затвора фотоаппарата собирать осколки первичной материи, взорванной Эволюцией. В каждом животном светится заблудившийся источник. Печаль на мгновение смягчается, вырвавшись из сна богини-медузы.

Сидеть в засаде — это молитва. Глядя на зверя, мы поступали, как мистики: приветствовали воспоминание об изначальном. Тому же служит искусство: собирать остатки абсолюта. Мы ходим в музеях между картинами, составляющими ту же мозаику.

Что-то в этом роде я излагал Лео, который воспользовался повышением температуры, чтобы заснуть. Было минус пятнадцать по Цельсию. Волк двинулся в путь. Ушел, так и не напав на газелей.

Часть вторая

НА ПАПЕРТИ

Эволюция видов

На рассвете десятого дня мы покинули стоянку и поехали на джипах в западном направлении. Солнце выбеливало землю. «Сердцевина светящихся сумерек», — сказал бы даос. Нашей целью было озеро Аньюголь у подножия Куньлуня в ста километрах от нашей хижины. «Доедем до конца долины, — сказал Мюнье. — Там будут яки». Хороший план на день.

На сто километров по колее понадобился день. С неба стекали черные рельефы гор, вылощенные миллионами зим. Защищенная с севера предгорным ледником, раскрывалась долина. То тут, то там перед нами вставала вершина-шеститысячник. Но кого это могло интересовать? Звери не поднимаются так высоко. Альпинизм здесь не практикуют. Боги покинули те места.

Потоки царапали откосы, как будто вода не хотела стекать вниз, то есть умирать. Температура стояла — минус двадцать по Цельсию; пустыню оживляли движущиеся линии: ослы расплывались в пыли, газели побивали рекорды скорости. Звери никогда не устают. Хищные птицы стерегли норы грызунов. Пересекались пути королевских орлов и балобанов — с путями голубых баранов; средневековый бестиарий в ледяном саду. Волк, тревожно озираясь, мародерствовал около трассы на аллювиальном скате. Звери вовсю резвились на пятитысячной высоте — и это вызывало досаду. Горело в груди.

Пейзаж выстраивался ступенями, как на тибетских картинах, развешенных в монастырях. Великолепие мира располагается на трех уровнях. В небе — вечный лед. На склонах — скалы, где занимается дымка тумана. В долине — пьяные от скоростей звери. За десять дней мы привыкли к встречам с животными. Я упрекал себя, что явления их превратились для меня в обыденность. Думал о Карен Бликсен, авторе самой прекрасной книги о земном рае. Вот она каждый день невозмутимо завтракает у подножия Нгонго, а перед ней вспыхивают розовые фламинго. Наскучивало ли ей это великолепие? Ее «Африканская ферма» — доказательство, что к неописуемому нельзя привыкнуть.

Чангтан, прелюдия моего свидания с любовью, становился все ближе. Я годами кружился вокруг этой башни мира. Между двадцатью и тридцатью пятью годами я бороздил его паперть пешком, на грузовике и велосипеде, но ни разу не проникал внутрь, не бросал даже взгляда через стены. Изрытое плато размером с Францию в сердце Тибета на высоте примерно 5000 метров, переход между Куньлунем на севере и цепью Гималаев на юге. Просторы плато избежали благоустройства, то есть обезображивания техническими сооружениями. Здесь никто не живет, лишь изредка плато пересекают кочевники. Селений нет, дорог нет. Присутствие человека кое-где может обозначаться клокочущим на злобном ветру полотнищем палатки. Даже картография этой высокогорной пустыни приблизительна: на картах XXI века воспроизведены весьма приблизительные ее очертания, зафиксированные исследователями XIX века. О существовании плато Чангтан хорошо бы знать мертвым душонкам, хнычущим, что «мы родились слишком поздно, в мире нет больше тайн» (перефразированные слова Альфреда де Мюссе: «Мы родились слишком поздно, и мир наш