Читаем без скачивания Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

– Горемыки вы мои! – прервал Башмакова Аввакум. – Да казнит меня великий государь лютой смертью – не соединюсь с отступниками! Ты, Дементий, так и скажи Михалычу: «Я, грешный Аввакум, не сведу рук с высоты небесной, покамест Бог не отдаст тебя, православного царя, в мои руки». Ты слушай, Дементий! Слово в слово скажи Михалычу: «Ты – реку ему – мой царь, а им, бродягам вселенским, какое до тебя дело? Своего царя они потеряли да и тебя проглотить сюды приволоклися». Господи! Всего-то и прошу: пусть русский православный царь будет с православными, с русскими людьми – единая семья. Нынче-то он, горемыка, сам по себе, с пришлыми соблазнителями. Ох, да будет ему за отступничество горькая доля. Горше не бывает…

– О себе бы, Аввакум, подумал, – тихо сказал Дементий Башмаков.

– Со мною Бог! Царя жалею. Так и передай Михалычу. Аввакум о нем да о его семействе помолится, поплачет. Да ведь маловата сила у низверженного протопопа, не вымолю… Не вымолю его, глупенького, не вытащу из когтей Сатаны!..

– Не хочу, не хочу слушать тебя! – замахал руками Дементий Башмаков. – Но запомни: сам себе ты уготовил то, что ожидает всех вас, упрямцев.

Быстро поклонился и ушел.

А наутро примчался в Братошино со стрельцами стрелецкий голова Василий Бухвостов. «Яко злой и лютый разбойник – да воздаст ему Господь по делам его!» – напишет в своем «Житии» о страшном дне 27 августа смиренный инок Епифаний. Читаем у него: «И ухватили нас, священника Лазаря и меня, под руки и помчали скоро-скоро и зело немилостиво и безбожно. И примчали на Болото. И посадя нас на плаху, и отрезаша нам языки, и паки ухватиша нас, яко зверие лютии, лютии, суровии, и помчаша нас також скоро-скоро. Мы же от болезней и от ран горьких изнемогохом, не можем бежати с ними. И они ухватили извощика, и посадиша нас на телегу, и паки помчаша нас скоро; и потом на ямские телеги посадиша нас и свезоша нас в Братошино».

Попа Никифора спасли от казни преклонные годы. Челобитных он не писал, с соборными судьями не спорил. Плакал, а от пятиперстия не отступал. Бил поклоны смиренные, да только о новые служебники рук не осквернил. Аввакума уберег от казни сам царь, а вот у Лазаря да Епифания заступников не нашлось.

Первым на плаху посадили кряжистого Лазаря. Не даваясь палачу, успел закричать людям, пришедшим посмотреть, кого царь не милует:

– Оклеветали меня папежники, бродяги вселенские! Аз – богомолец великого царя! На мне благословение святейшего патриарха Филарета Никитича… Люди! Рукоположен-то аз во священнический сан митрополитом ростовским… Варлаа… Варлаамом! Люди!..

Лазарю наконец защемили голову бревном, палач ухватил щипцами за язык да и отрезал.

Епифаний принял казнь безропотно, бессловесно… Мучеников тотчас подхватили под руки, повлекли в разные стороны, повезли разными дорогами. Епифания зачем-то на Каменный мост и кружным путем. Лазаря в Калужские ворота, через Москву-реку, по Даниловскому мосту, мимо Симонова монастыря, околицею Андрониковой слободы, а там на Переславку и по Троицкой дороге.

Лазарь храбрился. Кровь лилась изо рта на бороду, на грудь. Он плевался, чтоб не захлебнуться. Вздымал красную от перстов до плеча десницу, благословляя встречных, обмирающих от ужаса, древнеотеческим пятиперстием: два перста слитно к небу, ради божеского и человеческого в Христе, и соединяя три перста во имя Пресвятой Троицы.

Увидел Аввакум – везут, кинулся встречать: один Лазарь в телеге. Хотел на руках отнести болезного – Лазарь не дался. Чего-то лепечет, снимая розовую пену с губ.

Поцеловал его Аввакум в кровавые уста и воскликнул на все Братошино:

– Господи! Благодарю тебя, ибо сподобился видеть в наши лета мучеников, пострадавших Христа ради и Церкви ради!

Отвел Лазаря в избу, поднес водки – стрельцы дали. Выпил Лазарь ковш, все рассказать хотел, что с ними сделали, да не столько говорил, сколько кровавою слюной брызгал. Заснул наконец, а кровь на губах и во сне пузырится.

Стрельцы позвали Аввакума: Епифания привезли. Побежал к иноку в избу. Сидит на лавке, припав головой к стене. Уста сомкнуты, кровь между губ проступает, капает. В глазах – слезы. Такими слезами сосульки в марте тают. Поцеловал Аввакум ноги Епифания. Инок же, мучась, забрался на печку, затих.

Вернулся Аввакум к себе, а его Артамон Сергеевич Матвеев ждет с царским тайным словом.

– Видел, что приключилось с соузниками твоими? – спросил Матвеев с угрозою.

– Перецеловал их в кровавые уста. Были глаголом Господним, ныне же лишены палачом сладкой речи, слова Исусова… Не стращай меня, Артамон! Души топором не убавишь.

– За царя молись, за христолюбицу Марию Ильиничну.

– В иное время Михалыч и впрямь был добр ко мне, при Стефане Вонифатьевиче, царство ему небесное, – ударился Аввакум в воспоминания, а сам вздрагивал, глядел на руки, испачканные кровью мучеников. – На Пасху, помню, пришел государь в Казанскую церковь, руку давал целовать, яйцами крашеными весь причт одарил. Неронову дал, мне, братьям моим и ведь не забыл, что у меня сынок есть, Иван, – ныне, бедный, по Москве мыкается с братом, нигде и жить-то не дают больше дня! – а в те поры, до Никона-злодея, сам подошел к брату моему Герасиму. «Поди, – говорит, – поищи мальчонку». Герасим на улицу выскочил, сыскал Ваню, да не сразу. А царь-то, самодержец, стоял смирехонько, ждал. Пожаловал Ваню целованием руки, а робенок глуп, не смыслит, отстраняется… Не поп, чтоб руку целовать. Так он, свет, сам к губам его длань принес. Два яйца дал, погладил по голове.

Матвееву понравилось воспоминание: будет что царю рассказать.

– Алексей Михайлович и ныне добр к людям, да не все к нему добры.

– О Господи! – только и сказалось Аввакуму.

– Ты все о других плачешься, о себе бы подумал, батька.

Аввакум поглядел Артамону в глаза.

– Если за мной приехал, на Болото везти, так вези.

Артамон покраснел.

– С иным, слава богу, к тебе! Великий государь велел сказать: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих».

Аввакум просиял глазами.

– Господи! Отведи от доброго царя нашего пришлых хищных людей! Верни нам, Господи, государя, каким был до Никоновой прелести! – Поманил к себе Матвеева. – Давай-ка помолимся вместе.

– Приказано назад вскоре возвратиться.

– А нам когда… в дорогу?

– Денька через три.

– Сказал бы ты Бухвостову: пусть не утруждает болезных. Епифаний, боюсь, зело расхворается.

– Скажу! – пообещал Матвеев.

Как уехал большой гость, кинулся Аввакум молиться о страстотерпцах. И о себе плакал: не сподобился дара принять муки от гонителей истинного, не оскверненного новшествами благочестия.

На другой день сел писать о казнях, благо бумага нашлась: «И паки, егда мы приведени быша пред властьми, противу Сатанина полка, аз, протопоп Аввакум, и священники Лазарь и старец Епифаний, и вопрошени быша от их сонмища по единому: «Отрицаете ли ся старых книг и прежняго твоего благочестия и хощете ли служить по новому и креститися тремя персты по новому исправлению?» Мы же пред ними по единому отвещаваху им единым гласом: «Мы вашему отступлению, а не исправлению не покоряемся и прежнего благочестия отступити не хощем, и старых святых книг и догматов не оставляем, но за них и умрети хотим…»

Славно рука по бумаге размахалась, да пришел стрелец от Епифания, объявил:

– Старец велел передать тебе, батька, не кручинься-де о нем! Пресвятая Богородица дала ему, страдальцу, новый язык. Благодатию Божию – говорит!

Вскочил Аввакум, побежал к Епифанию, а тот и возопил, встречая батьку с великой радостью:

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!

В «Житии» Епифаний так пишет о чуде:

«Ох, ох! Горе, горе дней тех! И поставили нас в Братошине на дворы. Тогда аз, грешный, внидох на печь от болезни и от тоски горкия и печали великия, и возлег на печи, и начах помышляти в себе сице (так. – В.Б.) : «Горе мне, бедному. Как жить? Говорить стало нечем, языка нету. Кабы я жил в монастыре или в пустыне, так бы у меня язык был. Прости мя, Господи Исусе Христе, Сыне Божий, согрешил пред Тобою, светом, и пред Богородицею, и пред всеми святыми! Пошел к Москве ис пустыни, хотел царя спасти, и царя не спас, а себе вредил: языка не стало, и нужного молвить нечем. Горе! Как до конца доживать?» И воздохнул ко Господу из глубины сердца моего. И, восстав, сошел с печи и сел на лавке, и печалуюся о языке моем… Поползе бо ми тогда язык ис корения и доиде до зубов моих. Аз же возрадовахся о сем зело и начал глаголати языком моим ясно, славя Бога. Тогда Аввакум-протопоп, то чюдо услышав, скоро ко мне прибежа, плача и радуяся. И воспели мы с ним вкупе «Достойно есть» и «Слава: И ныне» и все по ряду до конца, по обычаю».

Увозили страстотерпцев в далекую немилосердную ссылку ночью, но мир не без добрых людей. Стрельцы, собираясь в путь, ездили в Москву проститься с домашними, а шила в мешке не утаишь! Вот и прибрели в Братошино родные и духовные дети Аввакума: Иван да Прокопий, племянник Макар, Семен Иванович Крашенинников – верный человек, Алеша Копытовский, безупречный в боголюбии; вернувшийся на истинный путь священник Дмитрий – взялся было служить по новым служебникам, властям и Сатане угождать, так матушка Маремьяна Феодоровна ушла от него. Прибыла благословения ради строгая Маремьяна Феодоровна, хотя и хворая была. Приехала на лошадках, спрятав их за околицей, казначейша боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой Ксения Ивановна, привезла страстотерпцам еды на дорогу, шубы, шапки, меховые сапоги, рукавицы. Деньжат.