Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лучшее, что есть в Принстоне, – сказал Михаэль, – это доступ в библиотеку, который имеет наш отец. Он может взять любое количество книг. Здесь очень хорошее немецкое собрание.
Катя уговорила Михаэля и Грет сходить в ресторан, а она присмотрит за Фридо. Она запретила Голо вынимать малыша из кроватки.
– Как же я с ним познакомлюсь, если не подержу на руках?
– Твой отец любит сидеть и просто смотреть на него. Он все время так делает, когда нам удается выпроводить из комнаты Михаэля и Грет.
– Должно быть, бедное дитя сильно пугается, – сказал Голо.
– В отличие от других членов семьи, – заметил Томас, – Фридо у нас добрая душа.
– Поэтому мне и хочется его потискать, – сказал Голо. Он склонился над кроваткой и прошептал: – Я твой дядя, который спасся от нацистов.
– Не произноси этого слова перед ребенком! – воскликнула Катя.
– Я твой дядя, который вернулся в лоно семьи.
Прежде чем распаковать пластинки, Томас дождался, пока Михаэль с Грет вернутся в Нью-Йорк. Шёнберг взволновал его даже больше, чем когда Михаэль исполнял его адажио на альте. Ему захотелось посмотреть партитуру, чтобы понять, как это сделано технически. Обычно, когда он покупал что-нибудь новое, Катя оставалась послушать, но в этот раз, постояв несколько секунд в дверях, она вернулась на кухню.
Стояли дождливые дни, поэтому никто не высовывал носа из дому. Вместо того чтобы оставаться в своей комнате, Нелли искала, с кем бы поговорить. Томаса забавляло, как умело Катя избегает ситуаций, когда ей пришлось бы остаться с ней наедине. Сам Томас, заслышав стук Неллиных каблучков, старался затаиться в кабинете. Катя предупредила Нелли, чтобы она ни в коем случае туда не заглядывала. А после того как несколько раз Нелли перехватывала Голо и принималась листать книги, которыми он обложился, Голо вместе с книгами переместился на чердак.
Некоторое время спустя они заметили, что Нелли переключилась на слуг.
Когда позвонил Франц Верфель, Томас пригласил его с Альмой на обед. Известие о том, что приглашение принято, заставило Генриха, Нелли и Голо испустить стон.
– Вот и конец мирной жизни, – заметил Голо.
– Надеюсь, мы все будем вести себя прилично, – сказала Катя.
Альма была в белом с ниткой дорогого жемчуга на шее. Верфель следовал за ней. Он взглянул на Томаса с видом человека, который ждет не дождется, когда его депортируют.
Альма начала говорить, не успев сесть за стол.
– В Нью-Йорке нас рвут на части. Вечер за вечером. Ужин за ужином. Прием за приемом. Вы понимаете, в Вене я была знаменитостью из-за мужа, а здесь люди знакомы с моими собственными сочинениями, особенно песнями. Не все, разумеется, только избранные. Люди толпами стекаются к нам в отель. Пудинг уже выдохся.
Альма показала на Верфеля.
Когда подали напитки, она встала.
– А теперь я хочу увидеть ваш кабинет, – сказала она Томасу. – Люблю бывать в местах, где работают мои мужчины.
Когда Томас проходил мимо Кати, она закатила глаза, давая ему понять, что впечатлена его спутницей.
– О, это великолепно, – заявила Альма в кабинете. – И дверь выглядит прочной. В Америке двери делают из дешевого дерева. А с этой Нелли вам нужны крепкие двери.
Томасу захотелось сменить тему.
– Я встречал вас с Малером, – сказал он. – Хотя вряд ли вы помните. Я присутствовал на репетициях Восьмой симфонии в Мюнхене.
– Я вас помню. Хотя бы в лицо. Вы с женой были завсегдатаями мюнхенской оперы. Вас нельзя было не заметить. Он был счастлив, когда вы приходили. Я всегда называла Восьмую яблочной симфонией. Она источает аромат яблоневого цвета и яблочного пирога. И хоры, в которых столько корицы и сахара. С тех пор я не знала покоя.
– Я считаю Восьмую симфонию выдающимся произведением.
Она подошла к нему и протянула руку, стоя спиной к двери. Вид у Альмы был весьма возбужденный.
– Тогда мне подумалось, – продолжила она, – что из нас вышла бы хорошая пара. Я стала бы женой истинного немца, открытого миру, не то что Густав и Верфель, вечно обращенные внутрь себя. Даже Гропиус[8] был таким же, хотя он и не еврей. Тысячелетия печали не проходят даром.
Следует предупредить ее, подумал Томас, чтобы не вздумала заявить такое в Нью-Йорке на публике.
– Я бы вела для вас домашнее хозяйство, – продолжала Альма. – Я всегда считала, что вы симпатичнее брата. А сейчас, рядом с вами, я в этом убедилась.
Вероятно, ему следовало проявить галантность, сказав в ответ нечто подобное, но Томас был слишком занят тем, чтобы не забыть ни слова и после пересказать Кате.
За обедом Альма перескакивала с одной темы на другую.
– Я считаю, что люди, которые вечно жалуются на здоровье, заслуживают того, чтобы заболеть. Если у Густава на носу вскакивал прыщ, он был уверен, что скоро умрет. Это было смело, ибо он действительно умер молодым. Однако он и впрямь был болен. Но его смерть все равно стала потрясением, потому что он столько раз притворялся больным, прежде чем по-настоящему заболел.
Как странно, что она до сих пор говорит о Малере в таком тоне, думал Томас. С его смерти прошло тридцать лет, он признанный гений. А она до сих пор описывает какого-то недотепу, за которого ее угораздило выйти. Томас видел, как сияют ее глаза. Должно быть, своим дерзким щебетом эта женщина скрасила Малеру жизнь.
– Густав тоже любил замолкать, как вы сейчас. Это было молчание, исполненное силы. А когда я спрашивала, о чем он думает, он отвечал: «Ноты, звуки». А вы о чем задумались?
– Слова, предложения, – ответил Томас.
– Мы с мужем хотим, чтобы вы с Катей переехали в Лос-Анджелес. Мы намерены там обосноваться. Муж планирует заняться сочинением сценариев, по крайней мере, так он задумал. Мы просмотрели список тех, кто там живет, и, кроме Шёнбергов, там не на кого положить глаз.
– Как вам Шёнберги? – спросил Томас, пытаясь отвлечь внимание от того факта, что Генрих с Нелли, которые тоже собирались жить в Лос-Анджелесе, в списке Альмы не значились.
– Это настоящая Вена.
– Что это значит?
– Он сосредоточен только на музыке. Все остальное не важно. Ну, кроме потомства. О нем он заботится, как и его жена. Они люди прямые и
