Читаем без скачивания Россия век XX-й. 1901-1939 - Вадим Кожинов

Тем не менее будущий император Франции, как неопровержимо свидетельствуют его сохранившиеся юношеские дневники и сочинения, долго оставался горячим патриотом своей Корсики (он, в частности, в двадцатилетнем возрасте составил «Историю Корсики»). Когда во Франции началась революция, Наполеон стал ее сторонником, — очевидно, потому, что она должна была дать свободу его родине.

Военная карьера Наполеона началась вовсе не во Франции, а на Корсике, где в 1791–1792 годах была провозглашена независимость, и главой государства стал начальник национальной гвардии генерал Паоли. Молодой Наполеон добился — с немалыми усилиями — поста начальника батальона корсиканской гвардии. Однако в силу сложившихся обстоятельств (о которых не расскажешь коротко) в 1793 году Наполеон вступил в острый конфликт с Паоли и вынужден был вместе с семьей бежать во Францию, притом по приказу Паоли был даже сожжен его родной дом. Таким образом, Наполеон, по существу, оказался эмигрантом и решил делать карьеру на чужой земле.

Очень характерно, что он (подобно многим «инородным» деятелям Российской революции) заменил свое настоящее имя (и в произношении, и на письме) «офранцуженным» псевдонимом «Наполеон Бонапарт» — вместо истинного «Наполионе Буонапарте» (его противники, стремясь обличить в нем «чужака», обычно употребляли его корсиканское имя…). Безостановочная стремительная карьера Наполеона во Франции началась после того, как 5 октября 1795 года в самом центре Парижа он обрушил артиллерийские залпы в толпу людей, которая, как предполагалось, имела намерение свергнуть революционную власть. Напомню, что Достоевский вложил в уста своего рассуждавшего о «вседозволенности» Раскольникова следующую фразу об этом событии: «Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться» (сразу после этого последовало назначение Наполеона командующим парижским гарнизоном). И естественно высказать предположение, что если бы Наполионе Буонапарте был французом, он, быть может, все же сделал бы сначала попытку «объясниться», выявить в парижской толпе «правого и виноватого»…

Об особенной роли «чужаков» в переломные периоды истории той или иной страны мира можно сказать очень много; уместнее будет обратиться к истории самой России. Летопись сообщает под 862 годом (для ясности даю перевод на современный язык); «…и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом… И пошли за море, к варягам… «Приходите княжить…»…»

Перенесемся теперь в то время, которое непосредственно и вошло в историю под именем «Смутного». В разгар всеобщей «усобицы», безвластия и хаоса, 16 августа 1610 года, московский народ избрал на царство польского королевича Владислава… В считающемся самым достоверным рассказе очевидца об этом событии оно воссоздано так: «…все собрались… чтобы всеми сословиями держать совет, кого из знатных вельмож избрать новым Царем», но пришли к выводу: «…нет никого, кто мог бы похвалиться и сказать, что он выше и знатнее, чем кто-либо другой. Если мы сейчас выберем одного из них Царем земли нашей, другие тотчас же начнут его ненавидеть и тайно преследовать, ибо никому неохота кланяться и подчиняться себе равному, в чем мы сами наглядно убедились на примере Бориса Федоровича Годунова. Если бы его не считали недостойным… то нынешние несчастья и бедствия не постигли бы нашу землю. Поэтому мы полагаем, что разумнее будет избрать совсем чужого вельможу… Ему должны будут по справедливости покоряться и повиноваться…»[270].

Правда, после этого поляки повели себя в России, мягко говоря, неразумно, множа насилия и оскорбления присягнувших их королевичу русских, началось мощное народное сопротивление и в конце концов 21 февраля 1613 года царем был избран Михаил Романов[271]. Но сам смысл призвания к власти «чужака» предстает в событии 1610 года достаточно очевидно.

Далее, размышляя о времени Петра Великого, мы обычно сосредоточиваемся на свершениях последних двух десятилетий его правления; между тем он вступал на престол в ситуации, которую также с полным правом можно назвать «Смутным временем» — временем крайней междоусобицы, стрелецких, казачьих, раскольничьих, боярских мятежей и т. п. И есть все основания полагать, что предпринятое им поистине массовое «приглашение» иностранцев было вызвано, в конечном счете, именно этим.

Наконец, даже не столь уж грандиозный декабристский бунт, посеявший «смуту» в верхних слоях русского общества, привел к тому, что среди имен ближайших соратников Николая I господствовали такие имена, как Бенкендорф, Канкрин, Клейнмихель, Дубельт, Корф, Ливен, Нессельроде, Моллер, Адлерберг, Толь и т. п. Николай Павлович, кстати, сам давал именно такое объяснение засилью «немцев» в его правительстве.

Разумеется, все перечисленные выше исторические ситуации имели глубокое своеобразие и существенно различные последствия. Но определенная единая «закономерность» все же просматривается. Острое и как бы неразрешимое столкновение тех или иных сил внутри страны, внутри нации, — сил, каждая из которых отрицает право остальных на власть, — приводит к приглашению каких-либо «варягов» (если воспользоваться этим древним русским словом, вокруг которого идут нескончаемые споры). И в свете предложенного — конечно, предельно краткого — экскурса в историю громадная роль «чужаков» в эпоху смуты, начавшейся в 1917 году, предстает, полагаю, не как нечто противоестественное.

В заключение имеет смысл сказать, что обилие евреев в тогдашней власти в определенном отношении следует рассматривать с этой самой точки зрения. В западных областях России, где евреи жили издавна и даже составляли очень значительную или вообще преобладающую часть городского населения, их едва ли воспринимали как «иностранцев». Очень характерно, например, что в Новороссии евреи, разделявшие анархистскую программу, принимали самое активное участие в, казалось бы, чисто крестьянском движении махновцев (известно около десятка евреев, игравших в стане Махно руководящие роли)[272]; между тем в близкой по своему духу к «махновщине» тамбовской «антоновщине» присутствие евреев едва ли можно обнаружить. И на большей части огромного российского пространства они представали в той или иной степени как «чужаки».

В этом, между прочим, своего рода нерв содержания романа, который в последние годы как бы забыт — романа (может быть, правильнее было бы определить его словом «повесть») Александра Фадеева «Разгром». В свое время это произведение чрезмерно превозносили, потом — столь же чрезмерно развенчивали. Я не собираюсь давать ему общую характеристику, но, как мне представляется, взаимоотношения главного героя «Разгрома» — Левинсона — и его отряда воссозданы писателем с замечательной точностью.

В самом начале, на первой же странице, есть емкий эпитет: «нездешние глаза Левинсона». Эти глаза «надоели» ординарцу командира — шахтеру Морозке: «Жулик, — подумал ординарец, обидчиво хлопая веками, и тут же привычно обобщил: — все жиды жулики».

Итак, с одной стороны — «романтически» окрашенные «нездешние глаза», а с другой — «жулик-жид». Автор «Разгрома» ни в коей мере не был склонен к неприязни к евреям, и в словах «привычно обобщил» ясно выражено, что дело идет, по убеждению писателя, о «предрассудке» непросвещенного сознания. Однако вскоре, в сцене встречи с местными крестьянами, Левинсон предстает в изображении писателя, в сущности, как «жулик»; он потребовал «принять резолюцию», согласно которой бойцы отряда должны будут «помогать» крестьянам в хозяйстве: «Левинсон сказал это так убедительно, будто сам верил, что хоть кто-нибудь станет помогать хозяевам.

— Да мы того не требуем, — крикнул кто-то из мужиков. Левинсон подумал: «Клюнуло»…»

Так же обстоит дело и в отношениях с самим левинсоновским отрядом: «Всем своим видом Левинсон как бы показывал людям, что он прекрасно понимает, отчего все происходит и куда ведет… и он, Левинсон, давно уже имеет точный, безошибочный план спасения. На самом деле он не только не имел никакого плана, но вообще чувствовал себя растерянно, как ученик, которого заставили сразу решить задачу со множеством неизвестных».

И в другом месте о том же Морозке сказано: «… он старался убедить себя, что Левинсон — величайший жулик… Тем не менее он тоже был уверен, что командир «все видит насквозь»…» (между прочим, «противоречие» между этими двумя убеждениями Морозки, в сущности, весьма относительное…).

Но все это, в конечном счете, основывалось на первой же «характеристике» Левинсона — на его «нездешних глазах», и сам Левинсон, как выясняется далее, «знал, что о нем думают именно как о человеке «особой породы»…»