Читаем без скачивания Титус Гроан - Мервин Пик

Снег лежал пред нею долгим серым ковром, поскольку зимнее солнце никогда не вставало над теснинной тропой, и когда, наконец, тропа увильнула вправо и свет рухнул на Киду, она, протащившись еще немного шагов, упала на колени, словно желая вознести благодарения. Она подняла голову, и белесый свет показался ей благословением свыше.

Устала она несказанно и, продолжая путь, переставляла перед собою ноющие ступни, не вполне сознавая, что делает.

Волосы космами спадали ей на лицо, плотный плащ заляпала грязь, покрыли колючки и ежевичные плети.

Правая рука Киды машинально придерживала на плече лямку котомки, отягощенной уже не едой, еды в ней не осталось, но грузом более странным.

Перед тем как покинуть Нечистые Жилища в ночь, когда любовники ее поубивали друг друга под всевидящим кругом той незабвенной, изобильной луны, Кида, точно завороженная, отыскала дорогу к дому, собрала всю еду, какую сумела найти, а после, двигаясь как сомнамбула, навестила мастерские – сначала Брейгона, после Рантеля, – забрав из каждой по маленькому изваянью. Вслед за тем она вышла в утреннюю пустоту – три часа оставалось еще до рассвета – и пошла, ощущая, как мозг ее разымает бессмысленная, ровная боль, покамест похожий на рваную рану рассвет, не вторгся в ее сознание и она не упала в соленые травы, росшие у кромки болот, и не проспала, никем не увиденная, весь солнечный день, сжимая по изваянию в каждой руке. Все это было давно. Как давно? Кида утратила чувство времени. Она скиталась по разным краям, принимая еду из множества рук в оплату за множество разных работ. Какое-то время она пасла отару взамен пастуха, подцепившего овечью лихорадку да так и умершего с ягненком на руках. Она работала на барже, там была одна женщина, которая ночами мяукала, точно выдра, плавая вдоль тростников. Она плела из прутьев орешника плетни для овечьих загонов и огромные неводы для ловли речной рыбы. Так переходила она из одной земли в другую.

Потом она начала уставать, тошнота одолевала ее на заре, и все же Кида заставляла себя пребывать в движении. И всюду оставались с нею жгущие сердце трофеи – белый орел, желтый олень.

В конце концов работа стала ей невмоготу и сила, в которой она не научена была сомневаться, неумолимо потащила ее назад, к Жилищам.

Под высокой, зазубренной, нагоняющей ужас горой брела она. Все краски заглохли в небе, нечестивый каменный палец стал невидимым, обратившись в намек на мрак во мраке. Закат полыхнул и потух – каждый миг его казался вечным, но переход от алого к пепельному занял не более нескольких демонических мигов.

Теперь Кида шла в темноте, укрывшей все, кроме нескольких ярдов земли перед нею. Она понимала, что нужно поспать, что сила, еще уцелевшая в ней, быстро сходит на нет, но не позволяла себе припасть к земле у подножья горы – и не потому, что не привыкла проводить ночные часы одна, в окружении неприязненных призраков. Последние несколько ночей оказались мучительными, ибо воздух, сжимавший ей тело ледяными руками, был лишен милосердия. Но не это заставляло ее с трудом переставлять ноги, одну за другой, роняя вперед тяжелое тело.

Причина была и не в том, что деревья, теснившиеся за правым плечом, пугали ее, – Кида слишком устала, чтобы воображение еще могло заливать ее разум жутью. Она шла вперед из-за голоса, заговорившего с ней этим утром. Кида так и не поняла, что к ней взывал ее собственный голос – в изнурении, охватившем ее, она не заметила, как губы ее шевелятся, выговаривая странные слова.

Она обернулась, поскольку голос, казалось, прозвучал совсем рядом. «Не останавливайся, – сказал он, – только не этой ночью, ибо тебя ожидает камышовая крыша». Ошеломленная, она прошла всего несколько шагов, когда голос снова раздался в ней: «Старик, Кида, бурый старик. Не позволяй ногам твоим медлить».

Кида не испугалась, ибо существование сверхъестественного никогда не вызывало у Внешних сомнения. Теперь, десять часов спустя, она брела в ночи, и слова эти еще отзывались эхом в ее голове, и когда впереди вдруг вспыхнул, рассыпая красные искры, факел, Кида, застонав от усталости и облегчения, упала в объятия бурого старика.

Что с ней происходило потом, Кида не помнила, но, очнувшись, обнаружила, что лежит на подстилке из сосновых игл, вдыхая их жаркий, сухой, сладкий запах, а вокруг – деревянные стены избушки. Несколько мгновений она не поднимала глаз, хотя слова, услышанные на дороге, вновь зазвучали в ее ушах – Кида знала, что видит, и точно, взглянув, наконец, вверх, различила кровлю, сплетенную из речных камышей, и вспомнила о старике, и перевела взгляд на дверь в стене. Так она лежала, наполовину одурманенная сосновым ароматом, пока дверь не отворилась, медленно, и перед Кидой не предстала невиданная фигура. Словно сама Осень была перед нею или же дуб, отягощенный своею хрусткой, цепкой листвой. Бурый, да, но и переливчатый, точно темное сепиевое стекло, когда его держишь против огня. Косматые волосы и борода старика походили на колтунные травы; кожа имела оттенок песка; одежда спадала фестонами, подобная листьям на свисающей ветке. Все было бурым – симфонией бурого: бурое дерево, бурый ландшафт, бурый старик.

Он подошел к ней, неслышно ступая босыми ногами по земляному полу, вдоль которого ползучие растения рассылали на поиски приключений косвенные плети свои.

Кида приподнялась, опираясь на локоть.

Грубая вершина дуба качнулась, одна из ветвей жестом показала ей: ляг, – и Кида снова откинулась на сосновые иглы. Покой, словно облако, окутал ее, она смотрела на старика и знала, что перед ней существо, наделенное редкостным бескорыстием.

Старик отошел от нее медленной, плавной поступью и растворил ставни квадратного оконца, впустив в избу ровный свет северного неба. Затем он вышел из комнаты, а Кида осталась лежать, в безмятежности, и с каждой минутой мысли ее прояснялись. Постель ее, широкая и низкая, состояла из двух колод, подпиравших длинные доски, всего на фут приподнятые над полом. Киде казалось, что усталое тело ее плывет на волне из игл и каждая мышца вкушает покой. Даже боль в ногах, ободранных в дороге, и та плыла – плывучая боль, безликая, почти милая. Бурый старец накрыл ее тремя шершавыми одеялами, и правая рука Киды, проползая под ними, как бы в попытках понять, насколько это приятно – ползти отдельно от изнуренного тела, наткнулась на что-то твердое. Слишком усталая, чтобы гадать, что это, Кида, пособиравшись с силами, вытащила нащупанную вещицу наружу – то был белый орел.

– Брейгон, – прошептала она, и с этим именем к ней возвратились сотни неотвязчивых мыслей. Пошарив вокруг, Кида отыскала и деревянного оленя. Прижав изваяния к теплым бокам, она ощутила боль воспоминаний, но следом ее охватило новое чувство, родственное тому, какое испытала она, лежа близ Рантеля, и сердце Киды, поначалу неслышно, а там все громче и громче запело, точно лесная птица, и хоть тело женщины внезапно пронизала тошнота, птица все пела, не умолкая.

«ЖАР»

Столь бел и прохладен был свет в северном окне, что Кида поняла – одно только солнце и висит сейчас в небе, зимний день тих и безоблачен. Она не взялась бы сказать, ни какой теперь час, ни даже вечер ли стоит или утро. Старик принес к постели чашку с супом. Киде хотелось побеседовать с ним, но не сейчас, чары молчания, овладевшие ею, были настолько полны и красноречивы, что она поняла – со стариком никакие слова не нужны. Плывущее тело казалось чистым и свежим, оно покоилось на ложе из игл, словно лилия боли.

Кида лежала, прижимая к себе изваяния, поглаживая распрямленными пальцами их гладкие деревянные грани, и следила за тем, как из членов ее медленно истекает усталость. Проходили минуты, ровный свет заливал белизною комнату. Время от времени Кида приподнималась и погружала глиняную ложку в похлебку, и с каждым глотком к ней маленькими, плотными волнами возвращались силы. Когда чашка наконец опустела, Кида повернулась на бок и стала слушать, как с каждым минующим мигом сила растет в ней, отдаваясь легким покалываньем во всем теле.

И вновь подивилась она своей чистоте. Некоторое время усилие, которое следовало сделать, казалось ей непомерным, но когда она все же откинула одеяла, оказалось, что вся пыль недавней дороги смыта с нее. Ни грязи, ни пятнышка, ни следа последней кошмарной ночи – лишь тонкие царапины, длинные линии, оставленные цеплявшимися за нее шипами.

Она попыталась подняться и едва не упала, однако, набрав побольше воздуху в грудь, все-таки встала и медленно подобралась к окну. Поляна легла перед нею, густо заросшая сероватой травой, перечеркнутая отброшенной деревом тенью. Наполовину в этой тени, наполовину вне ее стоял, поводя из стороны в сторону тонким, чутким лицом, белый козел. Немного дальше за ним виднелось устье колодца. Поляна упиралась в заброшенный каменный дом, лишившийся кровли, черный от наросшего мха, преграждающий путь рощице голых ильмов, из которой лился согласный лепет скворцов. За рощицей Кида различила промельки каменной пустоши, а за пустошью – лес, карабкавшийся по круглым навершиям больших валунов. Кида снова перевела взгляд на поляну. Вот стоит белый козел. Он уже вышел из тени и приобрел сходство с изящной игрушкой, такой белый, с такими завитками волос, с такой снежной бородой, с такими рогами, с такими огромными, желтыми глазами.