Читаем без скачивания Титус Гроан - Мервин Пик

Внезапно из этого рта исходит голос. Очень тихий:

– Повар.

– Ваша светлость? – дрожа, отзывается Свелтер.

– Сколько у тебя мышеловок в Великой Кухне?

Глаза Свелтера начинают метаться вправо-влево, рот открывается, но повар не издает ни звука.

– Ну же, повар, ты должен знать, сколько мышеловок ставится каждую ночь – или ты стал небрежен?

– Господин, – выдавливает Свелтер, —… в Великой Кухне мышеловок, должно быть, сорок… сорок мышеловок, ваша милостивая светлость.

– А много ли мышей нашли в них сегодня в пять утра? Отвечай же.

– Все они были заполнены, ваша светлость, – все, кроме одной.

– Их уже отдали котам?

– Э-э… котам, ваша…

– Я спросил, их уже отдали котам? – печально повторяет лорд Сепулькревий.

– Пока еще нет, – отвечает повар. – Пока еще нет.

– Ну так принеси мне одну… принеси одну, пожирнее… немедленно. Чего ты ждешь, господин повар?.. Чего ждешь?

Влажные губы Свелтера шевелятся.

– Пожирнее, – произносит он. – Да, господин мой… одну… пожирнее…

Как только он удаляется, голос звучит снова:

– Немного сучьев, господин Флэй, немного сучьев, и поскорее. Сучьев самой разной длины, ты понял? От небольших веток до маленьких и самых различных форм, Флэй, самых различных, чтобы я мог изучить их по очереди и понять, какие годны для строительства, ибо не след мне ударять лицом в грязь перед другими, хоть все мы не бог весть какие работники. Поторопись же, господин Флэй.

Флэй поднимает глаза. Долго смотреть на своего столь изменившегося господина ему не по силам, но теперь он снова поднимает глаза. Хозяйское лицо кажется ему незнакомым. Рта на этом лице могло бы не быть и вовсе. Изящный орлиный нос выглядит затвердевшим, а в каждом круглом, как блюдце, глазу сквозит небо с безучастной луной.

Внезапным неловким рывком Флэй поднимает Фуксию с пола, забрасывает на плечо и, развернувшись, устремляется к двери. Скоро он уже ковыляет по коридорам.

– Я должна вернуться, должна! – задыхается Фуксия.

Флэй лишь всхрапывает и топает дальше.

Поначалу Фуксия пытается вырваться, но сил у нее не осталось, все отняла ужасная сцена, и девочка затихает на плече Флэя, не выяснив даже, куда он ее несет. Да Флэй и сам того не знает. Они достигают восточного дворика, выходят под свет раннего утра, и тут Фуксия поднимает голову.

– Флэй, – говорит она, – мы должны сейчас же найти доктора Прюна. Отпусти меня, я пойду сама, я могу. Спасибо тебе, Флэй, но только не медли, только не медли. Опусти меня.

Флэй снимает ее с плеча, она опускается на землю. Фуксии попался на глаза стоящий на краю двора дом Доктора, и теперь девочка не понимает, как это она раньше о нем не подумала? Припустившись бегом, Фуксия подлетает к парадной двери Доктора и колотит в нее дверным молотком. Солнце уже встает над болотами, высвечивая длинный водосток и свес докторского дома, а когда Фуксия вновь принимается лупить по двери, зацепляет и странную голову Прюнскваллора, сонно выставившуюся в высокое окно. Что творится в тени под ним, он видеть не может и потому кричит:

– Во имя всяческой сдержанности и всех, кто вкушает сон, оставьте вы в покое мой молоток! Что там у вас приключилось?.. Не слышу ответа. Что, повторяю, приключилось?… Чума, что ли, пала на Горменгаст – или кому-то потребовались хирургические щипцы? Полночная чесотка вернулась или просто кто помер? Что, пациент буйствует?.. Он толстый или тощий?… Пьян или всего-навсего спятил?… Он…

Тут Доктор зевает и Фуксии удается, наконец, вставить слово:

– Да, о да! Скорей, доктор Прюн! Я вам все расскажу. О, прошу вас, я все расскажу вам!

Высокий голос по ту сторону подоконника вскрикивает:

– Фуксия! – как бы обращаясь к себе самому. – Фуксия!

Окно с треском опускается.

Флэй бежит к девочке, но еще не успевает достичь ее, когда дверь отворяется и перед ними предстает одетый в расшитую цветами пижаму доктор Прюнскваллор.

Взяв Фуксию за руку и кивком попросив Флэя следовать за ними, Доктор торопливо семенит в направленьи гостиной.

– Присядьте, присядьте, безумица моя! – восклицает Прюнскваллор. – Что за дьявольщина стряслась? Расскажите старику Прюнскваллору все по порядку.

– Отец, – говорит Фуксия и, наконец, заливается слезами. – Отцу очень плохо, доктор Прюн, очень, очень плохо… Ах, доктор Прюн, он стал черным сычом… Помогите ему, Доктор! Помогите!

Доктор не отвечает. Он резко поворачивает розовое, чрезвычайно чувствительное, умное лицо к Флэю и тот кивает, делая шаг вперед, о чем свидетельствует хруст коленей.

– Сыч, – сообщает он. – Мышку хочет! …И сучков: на камине! Ухает! Его светлость рехнулся!

– Нет! – восклицает Фуксия. – Он болен, доктор Прюн. Болен, вот и все. Его библиотека сгорела. Его чудная библиотека, и он заболел. Но он не безумен. Он разговаривает так спокойно. Ах, доктор Прюн, что вы собираетесь делать?

– Он у себя? – спрашивает Доктор – кажется, что теперь говорит уже совсем другой человек.

Фуксия, роняя слезы, кивает.

– Ждите здесь, – негромко приказывает Доктор, исчезая с последним словом и через несколько секунд возвращаясь в лимонно-зеленом халате, в лимонно-зеленых под пару ему туфлях и с саквояжем в руке.

– Фуксия, дорогая, пришлите-ка мне Стирпайка, в комнату вашего отца. Юноша расторопен и может помочь. Флэй, возвращайтесь к своим обязанностям. Как вам известно, сегодня Завтрак. Ну-с, цыганочка – смерть или слава.

И Доктор, испустив самое высокое свое и самое безответственное ржание, исчезает в проеме двери.

СМЕНА ОКРАСКИ

Свет утра густеет, близится час Великого Завтрака. Пребывающий в чрезвычайном смятении Флэй слоняется взад-вперед по освещенным свечьми Каменным Проулкам, в которых, как он знает, никто не потревожит его одиночества. Он уже успел собрать сучья и с отвращением выкинуть их, и снова собрать, поскольку даже мысль о том, чтобы ослушаться хозяина, почти так же страшна для него, как воспоминание о существе, увиденном на каминной доске. В конце концов, впав в отчаяние, он разломал их, сдавливая пальцами, и треск сучьев, которому вторил треск его коленных суставов, раскатился в тени деревьев, подобный рокоту недолгой, раздраженной грозы. Затем он вернулся в Замок и с тяжестью на душе спустился в Каменные Проулки. Здесь очень холодно, и, тем не менее, лоб Флэя усеян крупными каплями пота, и в каждой колеблется отраженье горящей свечи.

Госпожа Шлакк находится сейчас в спальне Графини, которая укладывает на голове свои отливающие ржавчиной волосы так, словно замок возводит. Время от времени госпожа Шлакк украдкой поглядывает на застывшую перед зеркалом гору плоти, но внимание ее поглощено лежащим на кровати предметом. Предмет этот завернут в кусок бледно-лилового бархата, к которому тут и там приколото множество фарфоровых колокольчиков. Конец золотой цепочки закреплен в самой середке того, что после заворачивания обратилось в бархатный цилиндрик, или мумийку в три с половиною фута длиной и дюймов восемнадцати в поперечнике. Цепочка тянется к лежащему пообок сиреневого свертка мечу с тяжелым, иссиня-черной стали клинком и с выдавленной на рукояти буквой «Г». Меч соединен с золотой цепочкой кусочком тесьмы.

Госпожа Шлакк легонько припудривает то, что шевелится в тени, накрывающей один конец свертка, потом оглядывается вокруг, ибо различить, что она, собственно, делает, ей трудно – слишком темны тени, в которые погружена спальня Графини. Глаза Нянюшки мечутся туда-сюда в красных ободах век, и, подергав себя за нижнюю губу, она еще раз склоняется к Титусу. Затем взгляд ее снова обращается к Графине, которой, похоже, уже надоело возиться с волосами – сооружение на голове остается незавершенным, – как будто некий порывистый архитектор скончался, не успев возвести причудливую постройку, а как ее достраивать, никто больше не знает. Госпожа Шлакк оставляет кровать и полушажком, полупробежкой подлетает к столу под люстрой, срывает с него свечу, ввосщенную в усеянное птичьим семенем дерево и, засветив ее от другой, высокой, мерцающей, возвращается к сиреневому цилиндрику, уже начавшему дергаться и вертеться.

Рука старушки, поднимающая восковой свет над головкой Титуса, подрагивает, пламя свечи колеблется, и кажется, будто головка скачет с ним вместе. Глаза Титуса широко открыты. При виде свечи губы его напучиваются, дергаются, и сердце самой земли сжимается от любви, видя, как он неверной походкой приближается к кладезю слез. Тельце его извивается, один из фарфоровых колокольцев издает сладкий звон.

– Шлакк, – хрипло произносит Графиня.

При этом неожиданном звуке легкая, точно пух, Нянюшка взлетает на дюйм-другой в воздух и вновь приземляется с болезненной дрожью в сухих коленках, – но не вскрикивает, успев, пока в глазах ее темнело от страха, закусить нижнюю губу. Старушка не ведает, какую совершила оплошность, да никакой она оплошности и не совершила – просто, стоит ей оказаться в комнате Графини, как Нянюшка сразу ощущает себя кругом виноватой. Отчасти ощущение это порождается тем, что Нянюшка раздражает Графиню и неизменно чувствует это. Поэтому отвечает она, заикаясь, тонким, дрожащим голосом: