Читаем без скачивания Певец во стане русских воинов - Василий Жуковский

Голодный, жаждущий – меня они

Не замечают; стражду, как никто

И сонный не страдал – мое ж страданье

Для них не быль, а вымысел давнишний,

Давно рассказанная детям сказка.

Таков мой жребий. Ты, быть может,

С презреньем спросишь у меня: зачем же

Сюда пришел я, чтоб такой

Безумной басней над тобой ругаться?

Таков мой жребий, говорю, для всех

Вас, близоруких жителей земли;

Но для тебя моей судьбины тайну

Я всю вполне открою… Слушай.

Я – Агасфер; не сказка Агасфер,

Которою кормилица твоя

Тебя в ребячестве пугала; нет!

Я Агасфер живой, с костями, с кровью,

Текущей в жилах, с чувствующим сердцем

И с помнящей минувшее душою.

Я Агасфер – вот исповедь моя.

О нет! язык мой повторить не может

Живым, для слуха внятным словом

Того, что некогда свершилось, что

В проклятие жизнь бедную мою

Преобразило. Имя Агасфер

Тебе сказало все… Нет! в языке

Моем такого слова не найду я,

Чтоб то изобразить, что был я сам,

Что мыслилось, что виделось, что ныло

В моей душе и что в ночах бессонных,

Что в тяжком сне, что в привиденьях,

Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,

Которые прошли подобно душным,

Грозою полным дням, когда дыханье

В груди спирается и в страхе ждешь

Удара громового; в дни несказанной

Тоски и трепета, со дня Голгофы

Прошедшие!.. Ерусалим был тих,

Но было то предтишье подходящей

Беды; народ скорбел, и бледность лиц,

Потупленность голов, походки шаткость

И подозрительность суровых взглядов —

Все было знаменьем чего-то, страшно

Постигнувшего всех, чего-то, страшно

Постигнуть всех грозящего; кругом

Ерусалимских стен какой-то мрачный,

Неведомый во граде никому,

Бродил и криком жалобным, на всех

Концах всечасно в граде слышным: «Горе!

От запада и от востока горе!

От севера и от полудня горе!

Ерусалиму горе!» – повторял.

А я из всех людей Ерусалима

Был самый трепетный. В беде всеобщей

Мечталась мне страшнейшая моя:

Чудовище с лицом закрытым, мне

Еще неведомым, но оттого

Стократ ужаснейшим. Что он сказал мне —

Я слов его не постигал значенья:

Но звуки их ни день, ни ночь меня

Не покидали; яростью кипела

Вся внутренность моя против него,

Который ядом слова одного

Так жизнь мою убил; я приговора

Его могуществу не верил; я

Упорствовал обманщика в нем видеть;

Но чувствовал, что я приговорен…

К чему?.. Неведенья ужасный призрак,

Страшилище без образа, везде,

Куда мои глаза ни обращал я,

Стоял передо мной и мучил страхом

Неизглаголанным меня. Против

Обиженного мной и приговор мне

Одним, еще непонятым мной, словом

Изрекшего, и против всех его

Избранников я был неукротимой

Исполнен злобой. А они одни

Между людьми Ерусалима были

Спокойны, светлы, никакой тревогой

Не одержимы: кто встречался в граде

Смиренный видом, светлым взором

Благословляющий, благопристойный

В движениях, в опрятном одеянье.

Без роскоши, уж тот, конечно, был

Слугой Иисуса Назорея; в их

Собраниях вседневно совершалось

О нем воспоминанье; часто, посреди

Ерусалимской смутной жизни, было

Их пенье слышимо; они без страха

В домах, на улицах, на площадях

Благую весть о нем провозглашали.

Весь город злобствовал на них, незлобных;

И эта злоба скоро разразилась

Гонением, тюремным заточеньем

И наконец убийством. Я, как дикий

Зверь, ликовал, когда был перед храмом

Стефан, побитый каменьем, замучен;

Когда потом прияли муку два

Иакова – один мечом, другой

С вершины храма сброшенный; когда

Пронесся слух, что Петр был распят в Риме,

А Павел обезглавлен: мнилось мне,

Что в них, свидетелях его, и память

О нем погибнет. Тщетная надежда!

Во мне тоска от страха неизвестной

Мне казни только раздражалась. Я

При Ироде-царе рожденный, видел

Все время Августа; потом три зверя,

Кровавой властью обесславив Рим,

Погибли; властвовал четвертый, Нерон;

Столетие уж на плечах моих лежало;

Вокруг меня четыре поколенья

Цвели в одном семействе: сыновья,

И внучата, и внуков внуки в доме

Моем садились за мою трапезу…

Но я со дня того в живом их круге

Все более и боле чужд, и сир,

И нелюдим, и грустен становился;

Я чувствовал, что я ни хил, ни бодр,

Ни стар, ни молод, но что жизнь моя

Железно-мертвую приобрела

Несокрушимость; самому себе,

Среди моих живых детей, и внуков,

И правнуков, казался я надгробным

Камнем, меж их могил стоящим камнем:

И лица их имели страшный цвет

Объятых тленьем трупов. Все уж дети

И все уж внуки были взяты смертью;

И правнуков с невыразимым горем

И бешенством я начал хоронить…

Тем временем час от часу душнее

В Ерусалиме становилось. Зная,

Что будет, все Иисуса Назорея

Избранники покинули убивший

Учителя их город и ушли

За Иордан. И все, и все сбывалось,

Что предсказал он: Палестина вся

Горела бунтом; легионы Рима

Терзали области ее; и скоро

Приблизился к Ерусалиму час

Его судьбы; то время наступило,

Когда, как он пророчил, «благо будет

Сошедшим в гроб, и горе матерям

С младенцами грудными, горе старцам

И юношам, живущим в граде, горе

Из града не ушедшим в горы девам».

Веспасианов сын извне пути

Из града все загородил, вогнав

Туда насильно мор и голод;

Внутри господствовали буйство, бунт,

Усобица, безвластъе, безначалье.

Владычество разбойников, извне

Прикликанных своими на своих.

Вдруг три осады: храма от пришельных

Грабителей, грабителей от града, града

От легионов Тита… Всюду бой;

Первосвященников убийство в храме:

На улицах нестройный крик от страха,

От голода, от муки передсмертной,

От яростной борьбы за кус согнившей

Еды, рев мятежа, разврата песни,

Бесстыдных оргий хохот, стон голодных

Младенцев, матерей тяжелый вой…

И в высоте над этой бездной днем

Безоблачно пылающее небо,

Зловонную заразу вызывая

Из трупов, в граде и вне града

Разбросанных; в ночи ж, как божий меч,

Звезда беды, своим хвостом всю твердь

Разрезавшая пополам. Ерусалиму

Пророча гибель… И погибнуть весь

Израиль обречен был; отовсюду

Сведенный светлым праздником пасхальным

В Ерусалим, народ был разом предан

На истребленье мстительному Риму.

И все истреблены: убийством, гладом,

В когтях зверей, прибитые к крестам,

В цепях, в изгнанье, в рабстве на чужбине.

Погиб господний град – и от созданья

Мир не видал погибели подобной.

О, страшно он боролся с смертным часом!

Когда в него, все стены проломив,

Ворвался враг и бросился на храм, —

Народ, в его толпу, из-за ограды

Исторгшись, врезался и, с ней сцепившись,

Вслед за собой ее вовлек в средину

Ограды. Бой ужасный, грудь на грудь,

Тут начался; и, наконец, спасаясь,

Вкруг скинии, во внутренней ограде

Столпились мы, отчаянный, последний

Израиля остаток… Тут увидел

Я несказанное: под святотатной

Рукою скиния открылась, стало

Нам видимо невиданное оку

Дотоль – ковчег завета… В этот миг

Храм запылал, и в скинию пожар

Ворвался… Мы, весь гибнущий Израиль,

И с нами нас губящий враг в единый

Слилися крик, одни завыв от горя,

А те заликовав от торжества

Победы… Вся гора слилася в пламя,

И посреди его, как длинный, гору

Обвивший змей, чернело войско Рима.

И в этот миг все для меня исчезло.

Раздавленный обрушившимся храмом,

Я пал, почувствовав, как череп мой

И кости все мои вдруг сокрушились.

Беспамятство мной овладело… Долго ль

Продлилося оно – не знаю. Я

Пришел в себя, пробившись сквозь какой-то

Невыразимый сон, в котором все

В одно смешалося страданье. Боль

От раздробленья всех костей, и бремя

Меня давивших камней, и дыханья

Запертого тоска, и жар болезни,

И нестерпимая работа жизни,

Развалины разрушенного тела

Восстановляющей при страшной муке

И голода и жажды – это все

Я совокупно вытерпел в каком-то

Смятенном, судорожном сне, без мысли,