Читаем без скачивания Город в осенних звездах - Майкл Муркок

— Только тебя я хочу, Либусса. Ничего больше. Только тебя.

— Ты никогда меня не оставишь. Мы будем вместе. Вечно будем мы вместе. Мы с тобой. Ты и я. Клянусь, я тебя не обману.

Никогда. Но ты должен всецело довериться мне… и помочь мне сразить наших врагов. — Я люблю тебя, Либусса.

— Правильно. Так и должно быть. — Она прильнула губами к телу моему, как львица, томимая жаждой. — Эликсир и Грааль, мой хороший. И еще ты и я. Древний ритуал смерти и возрождения. Конец всем битвам. Конец всякой ненависти и дисгармонии. Он знаменует собой разрушение небес и распад Ада! — Она полной грудью вдохнула воздух и запрокинула голову. Я же — тот самый зверь, которого она подчинила себе, одолев в смертной схватке. Зверь, несущий ее на своей спине.

Я слышу рев, доносящийся из Лабиринта. Вдыхаю зловоние Минотавра. А Ариадна смеется. Она держит в руках меч и щит.

Ариадна выходит на битву против всяческий Тайн. Она кричит, и голос ее — ни человеческий, ни демонический, ни звериный.

Крик пронзает пространство и рассыпается стоном рыданий.

Словно капли расплавленной ртути упали со лба ее мне на лицо, струясь по груди ее, по сильным бедрам ее и чреслам, рассыпаясь по гибким ногам. Зубы, стиснутые в упоении, блестели безупречную белизною; лицо ее — больше уже не застывшая маска, больше уже не способное обмануть — было точно пылающий бронзовый лик! Живой монумент чувственной власти, к которой стремится алхимия и которой достигнет когда-нибудь!

— Фон Бек! — прокричала она, и зубы ее наконец разжались, когда все исчезло, содрогнувшись в экстазе: гордыня, надменность, все обиды, негодование и неестественный смиренный стыд. Это ли не искушение, побудившее Еву к соблазнению Адама? — Фон Бек! — Могло ли служение Небу соперничать с этим восторгом? Бог тоже не знал… не мог знать… когда создавал нас такими, полузверями, полу — ангелами, иначе бы Он никогда не поставил такие бессмысленные условия, исполнение которых открывает пред нами врата в Его Царствие. Но и Сатане сфера сия неподвластна. Ибо случайно ли, нет ли принадлежит она человеку и только ему! И человек теперь призван установить свои принципы в мире, свои законы, дабы достичь своего Спасения! За окнами день медленно растворялся в долгих сумерках цвета цветочной пыльцы. Тени стали громадными, мутно-прозрачными, словно текстура материи мира развернулась вовне, потертая и изношенная, легкая и иллюзорная, точно дым на ветру. Краски цветов и листвы стали гуще, темнее; белые стены комнаты как будто подернулись розовым маревом. Никогда в жизни не наблюдал я такого заката. Ни один закат в моей жизни не длился так долго. Я едва ли был в силах передвигаться, но все же поднялся с роскошного нашего ложа и подошел к окну.

Сам свет, казалось, заключал в себе качества древних пергаментов, пламени сальных свечей — свет устойчивый и рассеянный одновременно. А когда я подставил руку под этот свет, он как будто осел на коже золотой пылью, которая окружила меня обволакивающей оберегающей позолотой. Я слышал усталое эхо лошадиных копыт, громыхающих по мостовой.

Мускусный запах ударил мне в ноздри. Плоть моя дышала жизнью и излучала, казалось, свое собственное сияние. С улицы доносилось пение птиц, обрывки бесед горожан, расходящихся по домам, — вежливые пожелания доброй ночи. Несколько вялых пчел тяжело поднялись из полуприкрытых бутонов роз и направили неуверенный путь свой обратно в улья.

— Какой замечательный вечер, мечтательный, сонный, — сказал я Либуссе, но она все еще погружена была в раздумья о вышнем предназначении и судьбоносных замыслах. — Сколько таких вечеров может быть в одной жизни, даже здесь, в Майренбурге?

По некоей непостижимой причине, вопрос мой, кажется, позабавил ее настолько, что она позабыла даже о мечтаниях своих и улыбнулась мне, непосредственно, искренне. Она попросила подать ей воды и, — пусть даже вскользь, — проявила все-таки некоторый интерес к бледнеющему свету дня.

— Наслаждайся, маленький мой фон Бек. Наслаждайся, ведь это — единственный из майренбургских закатов, который тебе доведется узреть!

— Что?! — я улыбался ей простодушно, хотя мне и было совсем не до смеха. — Стало быть, мне суждено умереть? Уж не в том ли мое высочайшее предназначение-пасть жертвою на алхимическом алтаре?

Тело ее купалось в последних теплых лучах.

— В поиске, что подобен нашему, жизнь человека всегда подвергается риску. Но я улыбаюсь не потому. Это же город в Осенних Звездах. И он будет таким — городом в Звездах — не важно, что происходит при этом в другом нашем мире. Времена года его и сезоны предсказаны могут быть с точностью до минуты. То, что ты наблюдаешь, Манфред, не конец дивного летнего дня. Это кончается целое лето. Смотри.

Листва, еще час назад — изумрудно зеленая, буквально на глазах становилась красновато-коричневой.

— Себастократор уже шевелится во сне, — продолжала она. — Через восемь часов он проснется, готовый возобновить свое царствование. Он правит ночью, только ночью. Он уже скоро воссядет на троне и будет царить до окончания года. У этих Осенних Звезд есть особое свойство: они затеняют друг друга в чередующихся затмениях, что и создает сей феномен, долгую ночь Майренбурга. Если отъехать от города миль, скажем, на пятьдесят, даже меньше, то там опять будет день и ночь, утро, полдень и вечер… все, как мы привыкли. Но это — Миттельмарх, где происходит много чего необычного, и всю долгую осень и зиму Майренбург освещен только сиянием умирающих этих звезд, изливающих свет свой сквозь миллионы миль пространства.

— Но это же не согласуется ни с какой логикой.

— Тогда радуйся, — проговорила Либусса, — ибо неповиновение Природе, по крайней мере, ее превращениям и есть то, к чему мы стремимся: и ты, и я. Золотой свет побледнел и теперь стал серебряным. Либусса встала и зажгла лампы. Все ее тело блестело капельками пота.

Запрокинув голову, глядел я в небесную твердь, где полыхали звезды. Древние звезды.

— Сейчас мы примем ванну, — сказала Либусса. — Потом пообедаем. Мы будем праздновать возвращение тьмы, под сенью которой город этот становится настоящим. Мрак ночи и исконный Майренбург скоро вновь преисполнятся истинной жизни.

Чуть позже, вымывшись, надушившись и должным образом одевшись, спустились мы вниз. Еще с лестницы я расслышал ленивую речь Сент-Одрана, холодное бормотание Клостергейма, сердечный тон русского князя. Либусса взяла меня за руку.

Большего я и не чаял. И только когда мы уже спустились, я вдруг сообразил, что я так и не вызвал у нее ничего существенного. Быть может, она и стремилась только смутить меня, заморочить… с тем, чтобы ничто не расстроило ее истинных замыслов?