Читаем без скачивания Красная Борода - Сюгоро Ямамото

—  Понимаешь, кое-кто может со мной не согласиться, поэтому говорю только для тебя: для жарки в соевом соусе берут искусственно выращенных угрей. Их мясо сохраняет неприятный запах из-за червячков, которыми их подкарм­ливают. Головы — другое дело. Это продукт натуральный. Можешь убедиться — в каждой голове крючок торчит. Тут уж никакого обмана. Вот взгляни! — И учитель показал на лежавшие на краю стола три крючка — он извлек их из только что съеденных голов.

—  Но, учитель, — тихо возразил Яда. — Говорят, что торговцы специально насаживают на крючки головы искус­ственно выращенных угрей, чтобы выдать их за натураль­ных.

—  Обывательское вранье. Не верь.

—  Честно говоря, я сам не раз ловил угрей, — еще тише сказал Яда, — для этого нужны совсем другие крючки, а теми, которые лежат у вас на столе, угря не поймаешь...

Потом учитель Кандо, совершенно упившись, неожи­данно сцепился с каким-то рабочим. Драка, правда, получи­лась своеобразная: рабочий бил, а учитель подставлял себя под удары, но не сдавался.

—  Бей, сильнее бей! — кричал он, поднимаясь с пола после очередного удара. — Ты, темнота, не ведаешь, что творишь. Ты сейчас избиваешь будущее Японии!..

Именно эти слова слетели с разбитых губ учителя, за что он и получил еще пару затрещин.

—  Что там произошло вечером? — расспрашивал на следующий день учитель Яду. — Не помнишь, почему тот рабочий на меня рассердился?

Учитель осторожно ощупал голову, дотронулся до здо­ровенной шишки и поморщился от боли. На его левой щеке и на лбу красовались два основательных синяка.

—  Я толком ничего не помню, — ответил Яда, постукивая ребром ладони по затылку. — Я сильно опьянел и заснул в противопожарной бочке, что стоит рядом с харчевней. Припоминаю лишь, как вы громко распевали «Слушайте, рабочие мира».

—  Врешь, не мог я петь коммунистическую песню.

—  Как раз из-за этой песни на вас рассердился рабочий.

—  Врешь! Все наоборот! Я ведь как-никак глава Школы патриотического служения родине.

—  И все же рабочий разозлился. Я вскоре заснул в бочке и подробностей не помню, но слышал, как он обзы­вал вас «красным бандитом».

Учитель удивленно покачал головой, провел рукой от рта к подбородку, потом лег на спину и уставился в пото­лок.

—  Великий Бисмарк говорил: «Для того чтобы поко­рить сердце солдата, надо делить с ним ночлег и пищу», — произнес он устало. — По-видимому, я ошибся в своем сол­дате. Ох, голова разламывается с похмелья. Сходи-ка купи самогону.

На лице учителя отразилось страдание. Нет, это было не только страдание, а целая гамма чувств: и стеснившая грудь тоска, и самоотречение, и горькое сожаление.

Старожилы здешних мест помнят еще те времена, когда учителю довелось дважды испытать неразделенную любовь. Предметом его обожания была сначала здравству­ющая и ныне женщина по прозвищу «Мадам-побирушка-на-похоронах», которую все считали немного чокнутой. Она жила вдвоем с сыном в одном из здешних одноэтажных бараков. Потом он вздыхал по одинокой миловидной вдове тридцати семи лет по имени О-Томи, которая впоследствии уехала неизвестно куда.

Никто не знал, на какие средства существовала О-Томи: надомной работой она не занималась, деньги ей тоже никто не присылал. И все же жила она сносно и даже обеспеченно, нередко приглашала на чаепитие соседских женщин. Огово­римся сразу: это не походило на строгие чайные церемонии, но мужья с удовольствием отпускали своих жен к О-Томи, поскольку они возвращались домой с богатым запасом уди­вительных историй, изобилующих поразительными деталя­ми, порой наглядно воспроизводимыми. Отличающиеся исследовательской жилкой мужья невольно загорались желанием испробовать нечто подобное.

Наслышавшись рассказов о чаепитиях у О-Томи, учи­тель страшно рассердился, заявив, что она наносит вред хорошим традициям, и решил посетить О-Томи, чтобы, как он сказал, предостеречь ее на будущее. Как это часто слу­чается в жизни, после первого визита к О-Томи учитель совершенно переменил о ней свое мнение, весело смеялся и усиленно расхваливал ее перед своими друзьями.

—  Что вы, — задумчиво улыбаясь, говорил он. — О-Томи — сама простота. Она в том возрасте, когда жен­ственность достигает максимального расцвета. К тому же она обладает достаточным опытом... и еще кое-чем.

Пошли слухи, будто во время первой встречи учителя с О-Томи между ними что-то произошло. Учитель как бы в подтверждение слухов зачастил с тех пор к О-Томи.

—  Должен сказать, — делился он впечатлениями с друзьями, — что в мире не родилась еще другая женщина, которая столь соответствовала бы идеалам мужчины. Она обладает редкостными способностями и умением подбо­дрить мужчину, поднять его настроение.

—  Не надоела ли вам холостяцкая жизнь? — спраши­вали учителя друзья. — А тут такая удачная партия: симпа­тичная вдовушка, и возраст подходящий.

—  Мы еще мало знаем друг друга, — отвечал учи­тель. — Встретимся разок-другой, а там будет видно. Если все пойдет гладко, может быть, и поженимся.

Втайне учитель Кандо уже решился на этот шаг и ждал лишь подходящего случая, чтобы сделать предложение. Однако его постигла неудача. Вначале О-Томи усиленно потчевала учителя любопытными историями, стараясь раз­жечь в нем желание самому испытать то, о чем она рассказывала. В ходе повествования она нередко принимала соблазнительные позы, и учитель догадался, что О-Томи поощряет его на более решительные действия. Его страсть, как говорится, достигла точки кипения, и он приготовился немедленно сделать предложение. Однако язык учителя действовал вопреки его воле. И в самый ответственный момент он сказал:

—  О-Томи-сан, великий Бисмарк говорил: «Если, сража­ясь, не победить — значит, потерпеть поражение». И далее: «Если не хочешь потерпеть поражение — надо сражаться». И пошло, и пошло... Одна крылатая фраза за другой, принадлежащие то ли Бисмарку, то ли кому-то еще. Как учитель ни сопротивлялся, его язык делал свое дело и не желал вернуться к предмету его обожания. О-Томи начинала скучать и никак не могла дождаться, пока учитель уйдет.

—  Он такой странный, — откровенничала О-Томи с подругами во время очередного чаепития. — Я ему спе­циально разные завлекательные истории рассказываю, а он к ответ все про какого-то парня по имени Бис: мол, Бис ска­зал то-то, Бис в этих случаях советует поступать так-то. В общем, бред какой-то. И такая взяла меня тоска. Скажу я вам, не учитель это, а настоящий болван, чурбан неотесан­ный.

Не слишком много потребовалось времени для того, чтобы сказанное О-Томи достигло ушей учителя, и тогда в его душе прозвучал гонг, возвещающий о конце его без­ответной любви...

История любви к «Мадам-побирушке-на-похоронах» прошла те же стадии и закончилась так же бесславно.

Настоящее имя ее было Сэйко, прозвище — Чокнутая. Муж ее имел где-то в порту овощную лавку, был закончен­ным алкоголиком и дома появлялся не чаще одного-двух раз в месяц. Сэйко жила вместе с сыном на то, что сама зараба­тывала. Сына звали Дзин, он учился в третьем классе начальной школы.

Если у усопшего нет родственников, то поминаль­ную молитву во время похорон совершают чужие люди — теперь, правда, это делают не так часто, как прежде. К тому же раньше, когда хоронили богачей, обязательно кидали беднякам деньги, давали милостыню детям и старикам, которые выстраивались по дороге к кладбищу.

А тем, кто совершал поминальную молитву, дарили либо коробку сладостей, либо почтовые марки, которые по стоимости соответствовали этим сладостям.

Сэйко всегда находилась среди совершающих поминове­ние и, конечно, не забывала получать сладости либо марки, которые она незамедлительно продавала кондитерам с двадцатипроцентной скидкой.

Если в день случалось несколько похорон, Сэйко при­лично зарабатывала — значительно больше поденных рабо­чих. Конечно, для того чтобы присутствовать на похоронах, а тем более совершать поминальную молитву, надо иметь «первоначальный капитал» для покупки черного выходного кимоно с гербами, для платы парикмахеру за соответству­ющую прическу и так далее. Сэйко приобрела черное (правда, хлопчатобумажное) кимоно, а волосы еже­дневно укладывала сама, чтобы сэкономить на парикмахер­ской.

За умение сохранять в лучшем виде прическу, за элегант­ное черное кимоно с гербами Сэйко и прозвали Мадам. Но не только за это. Она научилась держаться как средние бур­жуа и смеяться, почти не раскрывая рта.

Сын ее Дзин был отъявленным анархистом. Он не любил мать, терпеть не мог школу, жестоко мучил кошек и собак, бил слабых, в том числе девочек, но всегда трусливо отступал перед сильными. Дзин редко появлялся дома, ночевал обычно в чужих сараях или кладовых, а когда хотел есть, залезал к кому-нибудь в кухню. Одет он был в обнос­ки, руки и ноги — грязные, в цыпках. Самые жалкие нищие казались чистюлями по сравнению с ним. Иногда Сэйко уда­валось его поймать, она тащила сына в дом, раздевала дого­ла, независимо от того, было на дворе лето или зима, от­драивала его горячей водой с мылом, стригла волосы и ногти и одевала во все чистое.