Читаем без скачивания Второй вариант - Юрий Теплов

Он вспомнил один давний случай, когда жена тоже примчалась к нему. Он только что начинал заниматься журналистикой, работал в малой газете, хотел все успеть, все описать, все испытать сам. Вот это «все испытать» и дернуло его однажды за язык во время командировки к десантникам. Тогда комбат, подначивая, спросил его:

— А что, корреспондент, прыгнуть с парашютом — слабо?

— Я уже прыгал, — ответил он.

— Так чего же ты бродишь по казарме? Завтра прыжки, я — выпускающий. Давай в мою группу.

И Новиков, замирая, ответил:

— Давай...

Лишь в самолете, перед тем, как открыться створкам люка, он спросил сидевшего рядом лейтенанта:

— Ты хоть скажи, что и как дергать, если парашют автоматически не раскроется?

У того расширились от удивления глаза:

— Так вы ни разу не прыгали, что ли?

— Нет, — признался Новиков.

Лейтенант было встал, чтобы доложить о таком непутевом случае комбату, но створки грузового люка разошлись, засигналил ревун и послышалась команда «Пошел!».

Наверное, потому, что Новиков был в потоке, он ее успел даже испугаться. Вывалился вниз, памятуя лишь о том, что надо отсчитывать секунды. Но не успел. Его тряхнуло, и он завис над землей. И тут же в душу вошла ликующая радость, смешанная с восторгом. Ему хотелось кричать от этого восторга, но он не мог себе позволить такого мальчишества в силу своего корреспондентского положения... А при приземлении сломал ногу.

Комбат костерил его всякими непечатными словами, потом отошел, сказал:

— В душе все-таки ты десантник. Только если будут спрашивать, не признавайся, что раньше не прыгал. А книжку мы тебе сообразим. Одиннадцать прыжков хватит?

— Хватит, — весело ответил Новиков. — В следующий раз приеду, стану прыгать уже на законных...

А через неделю примчалась жена, узнав, что он попал в госпиталь. Жила она тогда еще на Урале, по старому месту его службы. Все бросила и прикатила, прихватив с собой только дочку. Пришла с ней в госпиталь, напуганная и сердитая. Дочке было годиков пять. Новиков вспомнил, что у нее еще коленки были в болячках. Жена объявила:

— Я уже сняла квартиру...

Он посмотрел на эту квартиру, когда выписался. То ли банька, то ли летний сарай. У окошка старая, проржавевшая кровать. И большой сундук, застланный постелью для дочки. В углу, вмазанный в кирпичики, стоял котел с водой. Он, наверное, и наводил на мысли о бане.

И жили, и хорошо жили, тихо мечтая о комнате. Не о квартире даже, а о комнате с паровым отоплением и водопроводным краном на кухне...

А может, это и было самое счастливое для них время? Может, надо почаще его вспоминать, чтобы тепло от каменки грело и потом, через годы?..

Все-таки, наверное, есть, думал Новиков, какая-то логика в парадоксе: чем хуже, тем лучше. И действительно, чем ближе к экстремальным обстоятельствам, тем человек щедрее, откровеннее, честнее. Все сиюминутное, наносное как испаряется. Исчезают склоки, сплетни, зависть, порожденные амбициозными желаниями, уколами самолюбия и тщеславия, той обыденностью, в которой ерунда иногда кажется очень важной, а значительное — мелким. И не только в семейной ячейке, но и в коллективе пошире.

Не потому ли, что в сложных обстоятельствах любое «я» утверждается только делом? И не потому ли, что все находятся в одинаковых условиях, что нет ни у кого никаких спецблаг, а есть только общие заботы и одна цель, одна на всех и на каждого?

Занимаясь в редакции разбирательством читательских жалоб, Новиков поначалу удивлялся тому, что приходили они чаще всего с мест южнее или западнее Москвы. Ни с Крайнего Севера, ни из таежных краев, ни с других суровых окраин страны жалоб почти не писали. Хотя условия жизни, это всем известно, там намного сложней.

Однажды он сумел выбраться на БАМ, куда волею своего конфликтного и легкомысленного характера попал служить его старый товарищ. Померз тогда Новиков, особенно по ночам, сначала в какой-то барачной гостинице, затем в сборно-щитовом доме, где жил его прежний сослуживец с женой и детьми-школьниками. Он не узнал в тот приезд своего товарища, вечного баламута и критикана. Тот был упоен работой и рассказывал о ней как о своем личном деле. А вода в бачке на кухне была покрыта ледяной коркой, света не было, потому что движок вышел из строя. На столе горела толстенная самодельная свеча. И сразу за окошком начиналась тайга.

Ни его товарищ, ни его жена не сетовали на такой быт. И вообще никто в том лесном поселке не хныкал и не жаловался. Все воспринимали неуютность быта как временную неизбежность, как суровую необходимость. И совсем не задумывались, что могло быть по-другому, прояви хозяйственники вовремя предприимчивость и разворотливость, а также побольше чуткости к людям.

Тогда Новиков как-то разом ощутил нутро российского человека, привыкшего к невзгодам, готового перетерпеть ради дела все, кроме несправедливости. Причем несправедливости, которую видит своими глазами, щупает своими руками. А себя Новиков вдруг почувствовал маленьким и неполноценным по сравнению и с товарищем, и со всеми, кто дневал и ночевал на трассе. Эти люди даже за обеденным столом вели разговоры только о кубах земли и о мостах, потому что жили ими. Ему на миг показалось, что на него смотрят как на туриста, заскочившего в стылую тайгу ради экзотики. И чтобы как-то оправдаться перед самим собой, он сказал тогда за столом:

— Я даже не знаю, о ком писать. Вы — ладно: мужики. Но ваши семьи — героические семьи!

Сказал и сам услышал, что это прозвучало фальшиво. Да и воспринято, наверное, было так же. Хотя высказал он то, о чем в тот момент думал.

Не было с БАМа жалоб, потому что все жили в одинаковых условиях. Потому что в той железнодорожной части был командиром низенький, рыжеватый и конопатый подполковник по фамилии Железнов, который сказал однажды на партийном собрании:

— Первые дома — многодетным. И тем, кто себя не жалеет. Я и мои заместители из вагонов переселяемся последними...

Вот она, социальная справедливость, из уст человека, про которого один из офицеров политотдела сказал, что тому недостает партийных качеств. Что он имел в виду, сказать трудно. Но когда Новиков написал о Железнове очерк и опубликовал в газете, ему пришлось объясняться, почему он выбрал в герои именно этого офицера.

Зато он причислил себя к тому братству, которое завязывает узлы памяти на всю жизнь. Его московская квартира стала гостиницей для бамовцев. Он привечал их, несмотря на хмурые взгляды жены, даже незнакомых с записками от знакомых, помогал им доставать билеты на самолеты и поезда. И с душевным расположением пел с ними бамовские песни. Узы всегда крепче, если они сотканы в трудные дни, если когда-то из одного котелка ели, в одной палатке спали, шагали плечом к плечу, летали на одном вертолете...

Новиков поймал себя на мысли, что с симпатией глядит на копошившегося среди разнообразного груза белозубого Толика, как его называли все без исключения сослуживцы и даже малознакомые офицеры. И не случайно: бывают же такие никогда не унывающие, с душой нараспашку люди, готовые товарищу последнюю рубашку отдать и последний кусок хлеба поделить пополам. Вот и Толик, видимо, из таких, а таких в боевой обстановке уважают особо...

Новиков глянул в круглое вертолетное оконце. Горы тянулись неровными грядами. Там, где не было снега, они смотрелись мрачно и безжизненно, все в коричнево-серой краске. Только у самого дна ущелья, над которым шел вертолет, виднелась лесная кромка — «зеленая зона», как здесь называют. Там поблескивала речушка, увертливая и неспокойная, как уж. Минута-другая, и она скрылась из поля зрения вместе с зеленой кромкой. Пошла заснеженная гряда. Снег сливался с низким густо-белым облаком, казалось, вертолет вот-вот заденет его.

Новиков машинально продолжал держать в руках блокнот и бланк телефонограммы от жены. Заметив это, вздохнул не то чтобы с облегчением, но и без тягости. И опять подумал, что и сам он не сахар и для нормальной семейной жизни не шибко подходящий человек. Но переделать себя уже не сможет. И даже если к нему однажды забредет на московский огонек вот этот самый Толик, который что-то ищет среди мешков, он и его приветит, как бы жена ни ворчала.

Странно, но за всю свою жизнь Новиков так и не встречал мужиков, на которых бы жены не ворчали. А нет ли тут какой-то сермяжной логики? Ведь женщина — хранительница домашнего очага, и ворчание — это охранительная профилактика, напоминание о семейных обязанностях.

Новиков вдруг решил, что у них с женой все не так уж и плохо. А будет лучше. Должно быть лучше. Сразу же, с самого момента встречи в аэропорту, когда он возьмет жену за руки и скажет:

— А помнишь?..

Им было что помнить. И даже если воспоминания только пепел, то под пеплом часто можно найти живой уголек...

Новиков уткнулся лбом в стекло иллюминатора. Гул двигателя и тряска не мешали ему. Где-то далеко, во вчерашнем дне, прозвучал вступительный аккорд и глуховатый голос Лехи Харько́ва вывел чисто и со значением: «Гранатовый цвет, гранатовый цвет...»