Читаем без скачивания Зов Оз-моры - Андрей Хворостов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прекрасное лицо Девы воды превратилось в морду громадной щуки, и она сомкнула челюсти на плече парня. Десятки тонких острых зубов впились в его кожу, разодрали её до крови — и он заорал на всю округу.
Ведь-ава отпустила его плечо и вновь обрела человечий облик. Она широко улыбнулась Тихону: «Ну, что? Взял меня?»
Парень ничего не ответил: он оторопел от боли и неожиданности. Дева воды поцеловала его в губы и нырнула в омут. Вскоре из-под поверхности воды выпорхнула птица-зимородок и полетела к дому Мины.
Придя в себя, Тихон побежал, куда глаза глядят. Глядели же они в сторону вовсе не Вельдеманова, а соседнего села Григорова, где священствовал отец Пётр — русский поп, который считал мордовских богинь нечистью, а керемети называл дьяволовыми полянами.
— Батюшка, спаси меня! — закричал Тихон, ворвавшись в церковь.
— Что случилось? — спросил тот.
— Она… она меня укусила! — заверещал Тихон.
Отец Пётр посмотрел на его израненное плечо.
— Это щучьи зубы! — заключил он. — Ну, и щуку же угораздило тебя поймать! На пуд, а то и на два. Где она? Что за живец у тебя был?
— Щука в омут уплыла, а живцом был я сам.
— Как это понимать? — поднял на него брови отец Пётр.
— Да так, что я влюбился я в неё.
— В щуку? — в недоумении затряс головой священник.
— Нет, в Машеньку. Она меня и укусила.
Батюшка недоверчиво усмехнулся и ещё раз осмотрел его плечо.
— Это щучьи зубы. Я тоже рыбачу. Эти твари не раз меня кусали.
— Всё верно! — согласился Тихон. — Мы купались в Гремячем ручье. Машенька превратилась в щуку и вцепилась мне в плечо.
— Кто такая Машенька?
— Жена Мины, бывшего кузнеца из Вельдеманова.
— Она что, русалка?
— Наверное. Что мне теперь делать?
— Да ничего, — веско ответил отец Пётр. — Русалка не упырь. Беды от её укуса не будет.
Он кликнул дьяка.
— Позови попадью, — распорядился батюшка и пояснил Тихону. — Жена у меня все травы знает.
Скоро подошла дородная матушка.
— Полечи его! — сказал ей отец Пётр. — Пусть переночует у нас, а утром возвращается в своё Вельдеманово…
В этот же момент в избу Мины впорхнул зимородок и обернулся Ведь-авой.
— Я попрощаться прилетела, — сказала она мужу. — Мне больше нельзя здесь оставаться. Занимайся с Никитой, воспитывай его.
— Ты же мать! — укоризненно посмотрел на неё Мина. — Неужели не хочешь увидеть ребёнка?
— Иногда буду тут появляться. По ночам, тайком… Пусть все думают, что я умерла. Похоронишь меня через три дня, как положено у христиан.
— Как? — недоумённо воскликнул Мина. — Но ведь ты передо мной стоишь… живая!
— Разве? — засмеялась Дева воды.
Она указала рукой на стол. Там лежала точная её копия. Мёртвая.
— Похорони. Вот тебе деньги на похороны и на воспитание сына.
Ведь-ава дала Мине кожаный кошелёк с монетами, последний раз поцеловала его и исчезла.
Мина почувствовал себя так, будо из него высосали душу. Бессознательно, словно лунатик, он дошёл до кершпяля, и там его немедленно сморил сон.
Проснулся он утром, когда уже рассвело. Открыл глаза, и увидел склонившуюся над собой женщину. Она была красива, но не как Ведь-ава. Её красота совсем не напоминала холодное совершенство лазоревого яхонта, огранённого искусным ювелиром. Нет, это была тёплая, мягкая, домашняя, человеческая красота.
— Полё! — воскликнул поражённый Мина.
— Да, это я! — ответила Пелагея. — Я проголодалась в Тона ши. У тебя есть штюрьба? Или салмат? Или веца ям?[1]
— Да, штюрьба есть…
Он вытащил из печи чугунок, поставил перед женой и радостно наблюдал, как она хлебает уху прямо оттуда.
Пелагея пробыла в избе до вечера и навсегда исчезла, а Мина год проходил в трауре. Вновь по Полё, хотя все думали, что по Марё…
-
[1] Пелагея хочет похлебать горячего и перечисляет мордовские супы. Штюрьба — уха. Салмат — суп из молока и яиц с клёцками. Веца ям — пшённый кулеш.
Глава 41. Без сивухи судьи глухи
До Благовещения[1] оставалась неделя. Проснувшись на рассвете, Варвара стащила с себя срачицу и начала с грустью её разглядывать.
— Видишь, Денясь? — вздохнула она. — Это кровь. Краски у меня пошли. Значит, так и не зачала я.
— Ещё понесёшь. Какие твои годы.
— Нет, что-то со мной не так, — ответила Варвара. — Надо бы ещё раз жертву Ведь-аве принести. Когда с Васькой за мёдом поедем. Поговорить с ним надо бы…
Поротую Ноздрю долго ждать не пришлось. Явился он в тот же день, ближе к закату.
— Готовься, Денис! — ещё в дверях выпалил он. — Завтра тебя в Козлов повезут. Вмистях с прочими жалобщиками и свидетелями. В полдень крест целовать будешь. Божиться, что не оболгал Путилу Борисовича. Ему, знать, тоже ж придётся припасть к кресту губами. Дьяк Ларионов Григорий Яковлевич из Разрядного приказа прибыл. По царёву повелению. Роман Фёдорович того дьяка потчевал вчерась романейским вином, стерляжьей ухой да золотыми кулебяками с севрюжиной, лососиной и налимьей печёнкой. И ещё юницу прелестную к нему отправил…
— В Великий пост? — изумился Денис.
— Дк рыбой же ж потчевал, — с ехидцей в голосе ответил Поротая Ноздря. — Чтоб смотрел зорче. Ты уж Боборыкина не подведи. Говори всё, как в жалобе написал, а не то вновь пытать тебя начнут. Больно пытать.
— Помню я ту жалобу. Не упаду в грязь лицом.
Скоро к караульной избе подкатились сани, и Дениса с Варварой повезли в Козлов. Там возле собора Покрова Пресвятой Богородицы уже стояли жалобщики. Ждали, когда прибудет московский дьяк. Однако он не спешил: с утра его потчевал Биркин. Теми же постными яствами, что и тамбовский воевода.
— Как же я супротив царёва наказа пойду? — риторически спрашивал его Ларионов. — Погляди на своего Быкова! Ежели по храбрости да по воинской удали о нём судить, то он витязь витязем, а вот ежели по ухваткам — то колодник колодником. Боборыкин много жалобщиков и свидетелей на него отыскал. Коли и тех, и других вместе свести, то душ сорок получится. Не выгораживай Путилу Борисовича! Радуйся, что тебя самого под суд не отдали.
— Меня? Думного дворянина? — возмутился Биркин.
— Ну, сидишь ты в Боярской думе, и что с того? — вытирая руки о бороду, прыснул Ларионов. — Тебе ж восьмой десяток пошёл. Застал ещё времена тёзки твоего, Ивана Васильевича[2]. Помнишь, как боярские головы с плеч летели? Нынешний царь хоть и добр, но супротив его воли не иди. Государь всё-таки.
— Как же теперь я без
