Читаем без скачивания Ефремовы. Без ретуши - Федор Раззаков

На исходе 80-х Ефремов собирался поставить на сцене своего МХАТа пьесу Михаила Шатрова «Дальше, дальше, дальше…», где должно было произойти очередное развенчание сталинизма. С 1987 года все силы либеральных СМИ (а их в перестроечном СССР было большинство, что конечно же не случайно) только тем и занимались, что развенчивали сталинизм, по сути перехватив эстафетную палочку от хрущевской «оттепели». Эта кампания преследовала четкую цель, не имевшую никакого отношения к заявленной — освобождение от остатков сталинской административно-хозяйственной системы. Сталин был неугоден либералам тем, что строил независимую политику, а Горбачев и Ко стремились «лечь» под Запад, чтобы тот впустил их в свою компанию. Но атакой на одного Сталина дело уже не ограничивалось. Главной целью было дискредитировать всю советскую систему, протянув цепочку от Ленина к Сталину и далее везде. Вспомним, что об этом говорил А. Яковлев — главный идеолог перестройки: ударим Лениным по Сталину, а потом по обоим вместе и по всей социалистической системе. Вот Ефремов и решил ударить своим спектаклем по Ленину. Хотя до этого (вспомним его спектакли «Большевики» или «Так победим!») относился к вождю революции совершенно иначе. Вот как об этом вспоминает А. Смелянский: «Помню за полночь уходящие разговоры в знаменитом Доме на набережной напротив Кремля (там жил драматург). Кого там только не было — от литературоведа Юрия Карякина (будущего члена ельцинского Президентского совета) и американского советолога Стива Коэна до Лена Карпинского, вернувшегося в журналистику после многих лет опалы (после августовского путча он возглавит газету «Московские новости»). Уровень разговора поражал драматизмом. «Сопластники» подводили предварительные итоги. Ефремов в основном молчал, наблюдал за спорящими и что-то решал для себя. Пьеса Шатрова была уже объявлена в репертуаре, все было готово к работе, но на самом ее пороге руководитель МХАТа от постановки отказался. Шатров толковал о Сталине, то есть о последствиях. Ефремову нужны были причины, он хотел разобраться с Лениным. Драматург к этому готов не был. Поэтому вместо «Дальше, дальше, дальше…» возник «Московский хор» Людмилы Петрушевской…» (1988; а в 1990 году он поставил еще одну ее пьесу — «Брачная ночь, или 37 мая»).

В последние два года существования СССР Ефремов ставит несколько спектаклей, причем два из них за пределами страны. Так, в 1990 году он поставил «Иванова» А. П. Чехова в Йельском репертуарном театре (США, Нью-Хейвен), а спустя год — «Чайку» А. П. Чехова в Народном Пекинском Художественном театре (Китай).

У себя на родине Ефремов на исходе СССР (в 1991 году) поставил ту самую пьесу А. Солженицына «Олень и шалашовка», которую, как мы помним, ему не удалось поставить в «Современнике» в 1963 году. Эта пьеса в четырех действиях была основана на личном лагерном опыте автора 1945 года (лагерный пункт «Калужская застава» в Москве) и 1952 года (Экибастузский лагерь). А учитывая, что в конце 80-х Солженицын в СССР был идеологически реабилитирован, никаких препятствий к постановке его произведений никому чинить уже не могли. Кроме этого, надо учитывать и тот моральный фон, который установился в стране, — СССР стоял в шаге от своего краха и впереди уже зримо маячил бандитский капитализм, где главными героями нации должны были стать не летчицы или монтажницы, а шалашовки — б… ди по-лагерному. Напомним, что запустил этот процесс в 1989 году кинорежиссер Петр Тодоровский, снявший «Интердевочку» — фильм про валютную проститутку. В театре таким человеком суждено было стать Олегу Ефремову.

Между тем на исходе СССР Ефремов решил сам заделаться в… революционеры. Правда, не в настоящие, хотя за год до этого у него был шанс стать реальным революционером. Дело в том, что его приятель М. Горбачев, став первым и последним президентом СССР, предложил герою нашего рассказа пост вице-президента. Дескать, в США актер Р. Рейган стал президентом страны, почему бы и у нас не пойти таким же путем? Но Ефремов, который, как мы помним, когда-то мечтал о политической карьере и восхождении на Мавзолей, внезапно испугался. То ли возраст сказался, то ли он своим чутьем осознал, что ничем хорошим эта рокировка закончиться не может. Однако в родном МХАТе он революционную «тогу» (или рубашку) на себя иногда надевал. Например, 26 декабря 1991 года (на следующий день после отставки президента страны М. Горбачева) на собрании МХАТа имени А. П. Чехова, вырядившись в ярко-красную рубаху, он сказал следующее:

«Вчера на заседании Правления театра мне поручили сообщить, о чем была речь. По Москве слухи, что Ефремов подает в отставку. А чтобы смешно вам было, то да, был дней десять назад на Правлении разговор — я попросил отставку. Никаких заявлений в министерство я не делал. Наш театр живет по своему уставу, я избираем Советом театра, как и Правление, но высший орган — Совет театра. Театр находится в таком состоянии, но я винил в этом себя — я чувствую некую свою отсталость.

Дела очень и очень серьезны. Я надел красную рубаху — я за революцию, она дала много: льготы, дачи. Я это сделал, чтобы не ходить с красным флагом. Да, наше контрреволюционное правительство исключило культуру. Кто будет руководить? Кто будет давать советы? Хотя можно предположить по тем делам, которые делает контрреволюционное правительство. Президент сказал на Верховном Совете РСФСР, что пусть культура потерпит. Сложные времена наступают.

Теперь фондов не будет да еще цены будут отпущены. Сколько будет стоить каждый спектакль? А наш художник Б. А. Мессерер не идет на компромиссы — давай мне настоящий паркет!..

За 70 лет Художественный театр превратили в государственное учреждение. Истинные «художники» сопротивлялись, как могли, как и сейчас сопротивляются. Но у нас запас прочности иссяк. Может быть, все дело во мне.

Дела в театре очень плохи по сути. И что нас ждет, что грядет? Я попытаюсь искупить свою вину, буду играть и ставить. Но беспрерывную боль испытывать за то, что идет умирание, — это непереносимо…»

Ни в какую отставку Ефремов не ушел, но само заявление каково: «Я за революцию», «Наше контрреволюционное правительство исключило культуру»? Такова была расплата либералов за наивные мечты о том, что Горбачев и его команда построит «социализм с человеческим лицом». Но в этом социализме почему-то не оказалось места культуре. Не лицо получилось, а настоящее мурло. Но могло ли быть иначе в стране победившего мещанина, который променял томик Пушкина на шоколадный батончик. Многим либералам, с упоением разваливавшим СССР, казалось, что получится совместить два этих предмета — томик и батончик. Но оказалось, что это были иллюзии и от одного пришлось отказаться, поскольку зачем мещанину духовная пища — ему жрать подавай.