Читаем без скачивания Крылья беркута - Владимир Пистоленко

— Не положено. Грех много разговаривать.

— А зачем же тогда у человека язык? — возмутилась Надя.

— Для дела. Язык не помело. Больше молчит человек — меньше греха на душе будет.

— Ну, а если кому петь захочется?

— И поют люди. Ты еще не была на большом богослужении, — так хорошо поют, век слушала бы! Одно слово, благолепие.

— То, бабуня, совсем другое. Не всегда же человек в церкви находится.

— О чем спор? — выходя из своей комнаты, спросила Ирина.

— Да у нас не спор, — сказала бабушка Анна. — О пении толковали.

— Стало быть, все в порядке, если людям хочется говорить о пении. Убери там у меня, — обратилась Ирина к Анне. — И полы надо подтереть.

— Я только вчера... — начала было старуха, но Ирина не стала ее слушать.

— Здесь полы скверные. Надо каждый день протирать.

— Можно, можно и так. Не велик труд, — поспешно согласилась старуха.

— А ты чем собираешься заняться? — как бы между прочим спросила Ирина Надю.

— После обеда пойду к игуменье.

— Это я знаю. А до обеда?

— Пока не решила.

— Здесь не любят тех, кто бездельничает.

— А кто их любит?

Ирина искоса взглянула на Надю, усмехнулась.

— Да, конечно, — сказала она и вышла.

— Почему она допрашивает? Какое ее дело? Не дома, чтобы распоряжаться! — с неприязнью сказала Надя.

— Не принимай к сердцу каждое слово. Мало ли кто что скажет. И то не приходится забывать — Ирина тут почетная гостья.

— Куда это она так принарядилась — полушубок, валенки?

— На хозяйственный двор. Каждый день туда ходит. Иной раз даже после обеда.

— Неужто работает? — удивилась Надя.

— Должно быть.

— А что она умеет делать?

— Видно, находит там дело по себе. Была бы охота, а работы повсюду хватит.

— Удивительно. Убрать за собой и то не может.

— Не надо осуждать. Кому что. У каждого человека своя судьба.

Надя оделась и вышла на крыльцо.

Резвый ветер разогнал тучи. Над монастырем распласталось синее, необычайной яркости глубокое небо. Почти касаясь крыши сестринского корпуса, словно приклеенное к прозрачному своду, висело в небе совсем маленькое, по-зимнему холодное, подернутое желтизной солнце. С крыльца были видны гребнистые сугробы, местами поднимавшиеся выше человеческого роста. Темнели прорытые в сугробах тропинки — они в нескольких местах рассекали на громадные части заснеженный монастырский двор.

Одна тропинка привела Надю к внутренней стене, отделявшей общий монастырский двор от хозяйственного.

Кованые ворота и калитка были закрыты. Надя повернула железное кольцо, чуть нажала плечом — калитка, шурша по снегу, открылась. Надя увидела перед собой женщину в такой же одежде, какая была на Ирине. За спиной у нее висел дробовик.

— Тебе куда?

— Сюда, — ответила Надя.

— Зачем?

— Да так. Посмотреть.

— Нельзя. Не разрешается.

— Почему?

— Потому, что это хозяйственный двор, а не место для гулянья, — недовольно сказала караульщица и, засунув руки в рукава полушубка, стала постукивать нога об ногу, видимо, от крепкого мороза не очень-то защищали и валенки.

Неожиданно у ворот появилась Евпраксия.

— Девица просится на хозяйственный двор, — сказала караульщица, отвечая на вопросительный взгляд матери хозяйки.

— Я не просилась, — возразила Надя. — Просто шла по тропинке и попала сюда.

— У нас без надобности не ходят, — отрезала Евпраксия. — Всяк человек у своего дела.

— И я так пояснила, — пыталась оправдаться караульщица.

— И тебе советую не шататься попусту.

— Мне матушка игуменья разрешила взять у вас книги.

— Меня надо искать в келье, рядом с трапезной. Подожди здесь. Сейчас принесу.

— А Ирина Стрюкова здесь? — поинтересовалась Надя.

— Или Ирина Ивановна велела прийти? — пытливо взглянув на нее, спросила Евпраксия.

— Нет, не звала.

— Не знаю, где она сейчас. Там, где ей положено.

Евпраксия ушла.

— Откуда знаешь Ирину Ивановну? — спросила караульщица.

— Живем вместе.

— Вон чего! А не родня? Сходство большое.

— Двоюродные сестры, — неохотно ответила Надя.

— Оно сразу заметно. А мне Ирина Ивановна как бы учительницей доводится.

— Ирина? — удивилась Надя. Ирина — учительница! Для нее это было полнейшей неожиданностью. — А чему она учит?

— Многому!

Караульщица подмигнула и похлопала по дробовику. Теперь она разговаривала с Надей как с приятельницей, на нее произвели магическое действие слова Нади, что Ирина доводится ей сестрой. — Учимся, так сказать...

— Интересно! А зачем?

— Сама должна понять. Если кто полезет в монастырь, чтоб можно было отбиваться. Вот Ирина Ивановна и учит. — Спохватившись, не сказала ли чего лишнего, караульщица с беспокойством оглянулась вокруг. — Ты, гляди, Ирине Ивановне не проболтайся, что я тебе сказала. У нас это считается за большой секрет. А знаешь, я тебя раньше не видела. В монастыре недавно?

— Совсем недавно. Оглядеться еще не успела.

— На какую работу определили?

— Да так, даже работой нельзя назвать. Матушке игуменье книги читать вслух.

— Вон оно что! Ничего не скажешь, работа не пыльная. А я раньше была на скотном дворе, покамест не было у нас охранки. Теперь в караул хожу.

— Холодно торчать на морозе. Я вот немного постояла, а начисто зазябла, — сказала Надя, с трудом сдерживая дрожь.

— Мы недолго стоим. Два часа — и смена. Что днем, что ночью. Днем не так зябнешь. И повеселее.

— Интересно, почему так охраняется хозяйственный двор?

— Этого не могу сказать, — созналась караульщица, — нам не говорят. Матушка Евпраксия — вот она все знает. И Ирина Ивановна... А я так понимаю: тут склады, анбары с хлебом, опять же погреба. Я в городе давно не была, а сказывают, там голод, люди мрут как мухи. Правда?

— Правда. Особенно дети. Ревком открыл для детей столовую, да разве на всех хватит?

— Нет, ты правду говоришь насчет столовки? — удивилась караульщица. — Мне сказывали, что красные, наоборот, — весь провиант силком забирают и увозят немцу, а тутошний народ пускай подыхает.

— Я сама видела столовку. Даже была в ней. И опухших с голоду видела.

Обе помолчали.

— Вот нахлынут сюда голодающие, выгребут хлебушко и весь харч, ложись тогда и помирай. И всему монастырю конец придет... Тебя как звать-то? — спросила караульщица.

— Надежда.

— А меня Елизавета, Лиза. Дома в детстве Лёзкой звали.

Вдруг она старательно запрыгала на месте и предупреждающе зашептала:

— Идет! Матушка Евпраксия... Ты отвернись, будто совсем и не говорили. Не положено...