Читаем без скачивания Другая судьба - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Заблуждение третье: сексуальность Гитлера. Каждое десятилетие порождает свою теорию о сексуальности Гитлера. Все разные. Все извращенные. Иногда садомазохистские. Иногда скатологические. Иногда гомосексуальные. Все это представляется мне наивным и небезопасным. Такие рассуждения быстро выводят на скользкий путь: Гитлер чудовище, потому что он извращенец, стало быть, все извращенцы опасны. По-моему, в основе этих псевдоисследований лежит глупое, невысказанное пуританство. Пуританство, стремящееся нивелировать, исключить Гитлера или всякого сексуального оригинала из человечества. Пуританство, распинающее непохожесть.

Конечно, гомосексуалист не горит желанием узнать, что Гитлер мог быть гомосексуалистом. Но ведь и гетеросексуал не будет счастлив узнать, что Гитлер был гетеросексуалом. Эти тексты сводятся, по обыкновению, к тому, что «Гитлер – не я, во всяком случае, не такой, как я».

Решительно чем дальше я продвигаюсь, тем больше убеждаюсь, что всеми авторами движет одна подспудная идея: Гитлер – другой.

Своей книгой я расставлю западню этой идее. Показав, что Гитлер мог стать другим, не тем, кем был, я заставлю каждого читателя почувствовать, что он мог бы стать Гитлером.

Я возвращаюсь к сексуальности Гитлера. Почему? Потому что нельзя понять человека, не проанализировав эту сторону его отношений с ближним. Для меня это вопрос скорее этики, чем психоанализа; надо рассматривать «связи», «отношения». Я, в отличие от Фрейда, не считаю, что сексуальность является определяющей, но полагаю, что она о многом говорит. Выражает на свой лад отношения человеческого существа с себе подобными, а стало быть, и со всем человечеством.

Я различаю два типа сексуальности: сексуальность, сосредоточенную на другом, и сексуальность, сосредоточенную на себе. Сексуальность альтруистичную и сексуальность эгоцентричную.

Эгоцентричная сексуальность – прежде всего мастурбация, фетишизм, вуайеризм, но она не предполагает непременного одиночества. Она может включать и партнеров. Однако партнеры эти имеют доступ к сцене, но не к «я». Они существуют лишь в той мере, в какой играют роль относительно задействованного эго. Эгоцентрик в сексе пользуется другими как орудиями для достижения наслаждения. Они низведены до уровня предметов или актеров в определенном амплуа. Если другой оказывается другим, он становится препятствием, и отношения прекращаются.

Напротив, альтруистичная сексуальность как раз и направлена на другого – другого с его особенностями, его желаниями, его неприятиями, его ритмами, его взглядом. Альтруистичная сексуальность – не филантропия и не рабство. Не путать ее с чистым служением другому – это сексуальность, которая ищет встречи с другим в движении тел, прикосновении, ласке, поцелуе, наслаждении. Что может быть прекраснее в человеческих отношениях, чем существо, наслаждающееся наслаждением другого? Чем глаза, ищущие удовольствие в глазах другого? Одновременный оргазм. Любовь с открытыми глазами.

Наша сексуальность – лишь один из способов сосуществования с другими. Или существования без них. Во всех случаях она показывает нашу открытость или закрытость людям.

У Гитлера почти не было сексуальной жизни. По достоверным свидетельствам в молодости он не имел такой возможности, в войну – желания, а в пору своей политической жизни – времени. Однокашники, товарищи по окопам, секретарши, дававшие показания на Нюрнбергском процессе, свидетельствуют об одном и том же: у Гитлера не было сексуальных отношений.

Разумеется, когда он становится публичным человеком, женщины тянутся к звезде и присутствуют в его кругу. Все они покончат с собой или совершат попытку самоубийства. Ибо никогда Гитлер не вступает в истинные отношения с кем бы то ни было. У этого человека, возможно, и была сексуальность, но сексуальность без партнеров.

Он довольствовался тем, что овладевал толпами. Я должен написать текст о сублимации его неудавшейся сексуальной жизни в его жизни оратора.

Друзья и члены семьи заклинают меня отказаться от этой книги. Это укрепляет меня в моем намерении.

Я чувствую, что готов писать. К счастью, кажется, это придется отложить еще на несколько дней, когда я буду занят продвижением пьес и предыдущих книг. Эта вынужденная задержка еще сильнее натянет тетиву лука. Стрела полетит сама собой, когда я вернусь к себе в Дублин, чтобы писать.

Нетерпение. У меня мурашки в пере. Скорее. Вернуться за письменный стол. Хватит мне распространяться о себе, я хочу говорить о «нем».

В редкие свободные от поездок часы я слушаю Вагнера. Гитлер, как известно, обожал его с ранней юности.

В пятнадцать лет я тоже болел Вагнером. Я плакал над страницами его партитур, испытывал мистический трепет от высоких звуков струнных, содрогался в музыкальных спазмах, когда взрывалась медь над разбушевавшимися смычками. Да, я тоже болел Вагнером в пятнадцать лет, но мне больше не пятнадцать. Я добросовестно ознакомился почти со всеми его операми, бывал на спектаклях, даже аккомпанировал на пианино Эльзам или Элизабет, но вкус к нему у меня пропал. Я никогда его не слушаю.

Эта лихорадочная экзальтация, в которой он держит слушателей, подходила моим пятнадцати годам. Это музыка для девственников и неудачников. С тех пор как я живу полной жизнью, в ней появилось место для Баха и для Моцарта, но не для Вагнера.

Тот факт, что Гитлер всю жизнь боготворил Вагнера, подтверждает, как мне думается, что он не развивался – ни сексуально, ни художественно, ни человечески – от пятнадцати до пятидесяти шести лет. Не будем забывать, что он умер, слушая увертюру к «Риенци». Я регулярно ставлю пластинку и мысленно проигрываю эту сцену.

Я вернулся в Дублин и завтра приступаю.

На смену нетерпению пришел мандраж. Нелегка жизнь писателя…

Катастрофа. Я сегодня написал первые страницы книги и понял, что она будет длинной. Открытие, без которого я бы, пожалуй, обошелся. Но книги сами, с первых же слов, говорят нам, как их надо писать, и указывают, сколько времени от нас потребуют.

Я собирался написать короткую и дерзкую книжицу страниц на сто пятьдесят, и вот сегодня выяснилось, что она хочет быть толстым романом; она требует воссоздать людей, эпохи, места, а не только идеи, – мне не обойтись одними аллюзиями. Она повелевает. Я повинуюсь.

Итак, впереди как минимум четыреста страниц. Хватит ли у меня сил пережить зиму и весну, работая изо дня в день, как галерный раб?

Мои книги требуют от меня больше, чем я от них. Второй день работы подтвердил необходимость толстого тома. Готово дело, я больше не автор, от меня ничего не зависит; я служу монстру, который диктует свои требования, я – писец.

Я надеюсь, что мою книгу правильно поймут. Прослеживая две жизни – жизнь Гитлера провалившегося и жизнь Адольфа Г., принятого в Академию художеств, – я работаю не только с обстоятельством, но и с вольным толкованием обстоятельства. Гитлер – жертва не только своего провала, но и анализа этого провала. Не выдержав вступительных экзаменов, он не делает правильных выводов из своей неудачи. Вместо того чтобы признать, что он недостаточно работал, Гитлер заключает, что он – непризнанный гений. Первый психоз. Первое отчуждение. Первый приступ паранойи.

Не только провал в Академию художеств наложит на него отпечаток, но и – в неменьшей степени – его толкование (его отрицание) этого провала.

То же самое с сексуальностью. Изначально у двух персонажей, Гитлера и Адольфа Г., одинаковая сексуальность, ибо у них было одно и то же детство. Однако Адольф Г. признает, что у него есть проблема с девушками, тогда как Гитлер гордо ее игнорирует.

Наша сексуальность – не то, чему мы подвергаемся, а то, что мы делаем. Что мы делаем с ней.

Я рискую: на этой первой сотне страниц настоящий Гитлер выглядит симпатичнее виртуального.

А почему бы и нет? Этот жалкий молодой человек пока еще не ведет себя как достойное осуждения чудовище. Мы будем судить его, когда он согрешит, не раньше.

Я не мог устоять: Гитлер встречается с Фрейдом. Эта сцена, помимо того что она забавляет меня, позволит рассказать детство Гитлера на диване и показать, что от своего детства можно излечиться, каково бы оно ни было. Адольф Г. излечится, Гитлер – нет. Наше прошлое тяготит нас настолько, насколько мы ему позволяем; размышляя, работая, мы можем облегчить это бремя.

– Как ты можешь рассказывать историю неудачника, ты, которому всегда все удавалось? – спрашивает меня Бруно М.

Я лишаюсь дара речи. Комплимент парализовал мои двигательные и мозговые функции. Я краснею, запинаюсь и отделываюсь жалким:

– Я пытаюсь.

Он кивает, мило улыбается и меняет тему.

Знал бы он, Бруно, как легко мне описывать неудачника! Знал бы он, Бруно, что я никогда не считал, будто мне удалось что бы то ни было. Да, я выучился, я выигрывал конкурсы, считавшиеся трудными, меня ставят, печатают, я имею успех, но остаюсь напряженным, неудовлетворенным, больше озабоченным тем, что делаю сегодня, чем законченным вчера.