Читаем без скачивания Набат - Александр Гера

— На Данте? — удивился Судских.

— Чему ты, княже, удивляешься? Данте описал закрытый мир с помощью дьявола. Всевышний простил его. Теперь он подыскивает кандидатуру для Гете, зачинателя чеченской войны ждет.

— Но я не вижу здесь ни Ленина, ни Сталина…

— И даже батюшки Петра Алексеевича нет, хотя он более других повинен в закрепощении русской духовности. Хитрец Церетели с умыслом расположил памятник Петру Великому вблизи храма Христа-спасителя. Ленин — никто, штафирка, его сделали таким. Он стал несчастным заложником системы, которую сам создал, будучи безнадежно больным психически. Психов не судят, сам понимаешь, это грех. Здесь только те, кто дергал за веревочки в ужасном Театре бытия.

— Но Сталин, Сталин!

— Игорь Петрович, Сталин был, как это сейчас говорят, спонсором. Он заказывал представленья. Кто мешает артистам служить не Мамоне, а Искусству? Деньги проедаются с зубами, а слава скомороха — забвение. Сталин столп, на котором предупреждающая надпись: «Не влезай! Убьет!»

— Все равно не понимаю, почему его здесь нет, а выдающийся полководец попал.

— А разве маршал не мог устранить спонсора? Мог, но не сделал этого. Чего он испугался? Потому что сам был слаб духовно. На нижних уровнях почти все вожди декабристов. Есть правило: замахнулся — бей! Всевышний карает не за удар, замах наказуем.

— А это справедливо?

— Что ты говоришь! — заверещал Тишка с опаской, но было поздно: будто пророкотал пробравшийся сюда гром.

— Не усомнись во Мне! — услышал он глас. — Думай!

Самописцы в реанимационном блоке замерли, прервав пляски святого Витта, покой напугал персонал больше, чем паника приборов.

— Так, думаю, — справился с собой Судских. — Любое законченное движение ненаказуемо по полной мере потому, что оно состоялось.

— Правильно, — похвалил Тишка. — А подталкивание к движению наказуемо крепко. А прерванное…

— Усиливает незавершенность эволюции, — закончил Судских.

— Только не перемудри, княже. Люди не поймут. Будь проще. Как тебе Марья про декабристов сказала? — Судских кивнул. — То-то.

Тишка дернул Судских за рукав и зашептал:

— Не отвлекайся. Вот кто тебе нужен для осветления мозгов. Ты хотел знать, кто повинен в афганской войне. Это не Брежнев, не Андропов, не Устинов. Вот он…

— Кто это? — не узнавал Судских. Человек был жалок, подобно всем здесь встреченным, лишь подлая усмешечка скользила на его губах. Судских узнал его и дорисовал полно: высокого роста, с фигурой, ладно скроенной, но не спортивной, с лицом, скрывающим плута за правильными чертами, привлекающими к себе как разлитый мед, и становится бедствием, едва жертва расслабится и утонет в этом меду.

— Да это же… — догадался Судских. Тишка одернул.

— Правильно, — похвалил он. — Не называй имен, о присутствующих не говорят. Побеседуй с ним, — подтолкнул Тишка.

— Не думал увидеть вас здесь, — обратился к человеку Судских.

— Я вас не знаю, и мне это незачем. И там, и здесь мы на разных уровнях.

— Вы клейменый?

— Из этого я тоже извлекаю выгоды, — ответил он, а Тишка шепнул Судских:

— Он собирает вместе падших девок и заставляет их проделывать мерзости для пребывающих в этом ярусе.

— Зачем?

— Пугает, что прикоснется к ним, а это равносильно клейму. Удивительно, право, но падшие низко падают еще ниже даже здесь. Ты выспрашивай, княже, выспрашивай, А еще лучше, смотри ему прямо в глаза и увидишь всю картину…

Судских последовал совету. Он собрался внутренне и вошел через нагловатые глаза в нутро.

Окружающее неуловимо изменилось. Остались запах, серость, слякоть, однако твердь под ногами появилась. Потом развиднелось, очертания предметов окрепли, и он оказался в просторной квартире с высокими потолками. Как же дышать стало легко и привольно! Судских выглянул в окно — Кутузовский. Он походил по квартире, с удовольствием притрагиваясь к вещам, мебели… Даже затосковал, что раньше не обращал внимания на окружающие предметы, которые сейчас дали ему неизъяснимую радость. Подойдя к бару-холодильнику, он заглянул внутрь: пиво «Викинг», кока-кола, севен-ап. Не удержался, вскрыл бутылочку пива. В былой жизни равнодушно проходил мимо, а тут посчитал себя на седьмом небе от блаженства.

— Папа, ты должен мне помочь. Это мой друг, и я не хочу, чтобы трепали его имя, — услышал Судских и сконфузился: как же неловко брать чужое… — Сделай так. Я хочу! — нажал голосом говоривший, и Судских снова огляделся. Никого… А казалось, что он чувствует дыхание, когда проходит у кресла, гниловатый запах изо рта и видит даже, как продавливается кожа в соседнем: кто-то ерзает.

— Ты в другом измерении, — подсказал Тишка-ангел. — Тебя нет в этом доме, а движение пространства и времени сохранено. Помнишь? Две прямых рано или поздно пересекаются…

— Сын, ты толкаешь меня на святотатство!

— Папа, не говори того, что тебе несвойственно! Ты ведь не «Возрождение» собрался писать.

— Я хороший человек, а твои дружки — мерзавцы!

— Я твой сын. И это главное.

— Но куда ты меня толкаешь?

— Никуда я тебя не толкаю. Порешай, как ты любишь выражаться, концепцию и топай к генсеку. Подсказал ему мелиорацию, подскажи и маленькую победоносную войну в Афганистане. Папа, ты только скажи ему, что нам пора ножки мыть в Индийском океане. Скажи, весь порабощенный мир умоляет вождя и первого ленинца возглавить поход под знаменем мировой революции. Пора, папа, засиделись…

— Что ты говоришь! Что ты говоришь! — Кресло стало продавливаться энергичнее, подлокотники сморщились от сжатия.

— Что слышишь, — открылась дверь холодильника, и джин из бутылки забулькал в стакан.

— Да как ты мог посягать на святость!

Джин единым всплеском исчез.

— Ой, опять ты Божий дар с яичницей путаешь!

— Афганистан — первая страна в мире, признавшая СССР!

— Признали? Хорошо. Теперь мы им принесем блеск зари пробуждения на своих штыках. А если ты такой святой, зачем голеньких девочек в замочную скважину разглядываешь? Может, тебе сосок-профессионалок нанять? Не стесняйся, я выберу лучших.

— Гос-по-ди! Это мой сын! Это мой сын!

— Правильно, папа. А разговор о моем друге, который в беде.

— Вы уроды! Из-за дерьма готовы отца родного продать!

— От урода слышу. Папа, давай проще. Лёнька тебя любит и прислушивается. Поэтому ты помаракуй и создай новую советскую доктрину о хождении за три моря.

— Если ты любишь упрощать, зачем такая усложненность?

— Почему не я Лёнькин советник? Где б мы были!

— В наркоте и разврате! В рабах и развалинах!

— Вот там и оставайся. А я хочу жить нормально. Все вы коммунистическим мирром мазаны и громоздите одну ошибку на другую. Так сделай еще одну во благо сына.

— Но зачем, зачем?

— Папа, ты дурак, но я тебе все популярно обскажу.

— Не хочу!

— Папа, не надо так. Иначе я маме скажу, что ты развлекаешься с дочкой твоего зама, а ей всего двенадцать лет.

— Да она развращена почище ее матери!

— Дети идут дальше родителей. А хочешь, я тебе про сестренку расскажу? Ты ведь ее к Лёньке посылал…

— Прекрати! — Кожа на сиденье дернулась слева направо.

— Тогда слушай. Самые большие деньги в наше время намываются самым грязным способом — наркотой. Но даже самый узенький ручеек давно контролируется другими. Нас туда не пускают и не подпустят. Что надо сделать? Правильно. Ты самый умный мелиоратор: надо прорыть канал и запустить золотоносный поток по этому руслу. Назовем его каналом имени Ленина. Он, кстати, очень сморчками баловался, импотенцию, как и ты, заработал на воображалках. Так вот, вторжение в Афганистан под любым предлогом даст возможность построить желанный канал. Тебе — красный орден за теорию, мне — зеленый навар за практику. А польза стране? Скольких изможденных водкой пацанов утешит наш товар, а? Ширнулся — и счастлив. Хочешь быть рыцарем без страха и упрека, отправляйся на войну.

— Сын, но при чем тут война? Зачем такие нагромождения?

— Ага, ты уже торгуешься, — новые бульки джина в стакан, одним всплеском долой. — Это здорово, папа, берем тебя в долю. Ты на охоту как добираешься?

— На какую охоту?

— На сайгаков, к примеру? Вертолетом? А вертолеты со звездочками, а военных ни одна штатская швабра не проверяет. Вот и вывоз.

— Я не стану заниматься этой грязью.

— Правильно, папа. Это не твое занятие. Тебе цветочки, нам ягодки. Но операцию в твою честь назовем… «Черный тюльпан». Ты ведь уважаешь свой новый унитаз из черного оникса?

— Скажи мне, сын, скажи честно, ты тоже замарался?

— Я бы не расставлял акценты в таком ключе. Мой дружок задолжал своим американским дружкам более полумиллиона баксов. Его прижали: если должок не взыщат, в ГэБэ станет известно о проделках его папы. А это отставка, Лёнька не любит аморальщиков. Тогда он пришел ко мне и сказал: если я не помогу ему, станет известно о моем папе. А мой папа — самый любимый и умный, поэтому я пришел к нему со слезами жалости.