Читаем без скачивания Жизнь и судьба Федора Соймонова - Анатолий Николаевич Томилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Еропкин не выдерживает.
— Зато, как трон восприняла, так сразу же и подписала Лифляндии привилегии...
— Эко... — Волынский машет рукой. — Не ее то заслуга, а Павла Ивановича Ягужинского. Он на сем деле едва голову себе не сломал.
— Как так?
— А так, я чаю, об том лучше может Платон Иванович поведать, я в те поры во иных местах обретался по службе.
Все лица повернулись к Мусину-Пушкину. Тот откашлялся.
— После великой услуги, оказанной графом Ягужинским ея величеству, как вы сами, господа, понимаете, он имел надежду на высокие отличия перед иными вельможами. Однако время шло, а надежды его оказывались тщетными. Никто не был озабочен тем, чтобы хотя бы вернуть ему прежние должности. Могло быть, что его бы и совсем оставили без внимания, если б ему не удалось расположить в свою пользу графа Левенвольде. А случилось это вот по поводу какого дела...
Федор Иванович в сопровождении хозяина дома обошел стол и разместился подле говорившего. Собирались у Волынского и садились, конечно, «без чинов», но все же...
Тут, может быть, воспользовавшись небольшой паузой, стоит напомнить ситуацию, предшествующую событиям, о которых начал рассказывать Платон Иванович Мусин-Пушкин. Дело заключалось в том, что после Ништадтского мира со Швецией, подписанного в 1721 году, когда Россия получила завоеванные Лифляндию с Ригой, Эстляндию с Ревелем и Нарвою, часть Карелии, Ингерманландию, а также острова Эзель и Даго, царь утвердил привилегии лифляндцев с некоторою оговоркою, которая звучала так: «насколько они (привилегии. — А. Т.) совместны с системою правления». Петр был весьма предусмотрительным правителем. Эта же оговорка была внесена и в патенты преемников первого императора России. Когда же на престол вступила Анна Иоанновна, обер-шталмейстер ее двора граф Левенвольде, оказывавший, как мы помним, немало услуг ей еще в то время, когда она была в Курляндии, и пользовавшийся ее вниманием и благорасположением, задумал освободить Лифляндию от введенных Петром Великим ограничений. Однако путь ему в этих стараниях преградил Остерман, не желавший никаких перемен. Андрей Иванович считал Ништадтский мирный трактат целиком своей заслугой и не мог потерпеть изменения хотя бы буквы документа.
Пригубив из бокала, Платон Иванович собрался продолжить...
Граф Ягужинский намекнул графу Левенвольде, что ежели ему возвратят его прежнюю должность, то он берется исходатайствовать у императрицы отмену ограничений. На том они поладили, и, как вы знаете, оба дела к обоюдному удовольствию и разрешились...
— Однако же, — произнес Андрей Федорович Хрущов, — Павел Иванович вскоре отправился к прусскому двору. Как сие понимать?..
Платон Иванович улыбнулся.
Сие совсем иная история. Но ежели угодно... По счастливому окончанию задуманного граф Ягужинский вообразил, что может и ныне распоряжаться всеми делами, как то было при покойном государе. Однако Кабинет его притязания отверг. Павел же Иванович вымыслил, что виноват во всем его высочество герцог Курляндский. И, находясь однажды за столом у последнего, затеял с ним ссору, насказал грубостей и, вскочивши с места, обнажил шпагу... Их разняли, и графа отвезли домой. Ея величество, не забывая оказанной им услуги, сделала господину графу выговор и, чтобы дать время обер-камергеру господину Бирону успокоиться, отправила генерал-прокурора послом в Берлин...
Артемий Петрович, которому не терпелось вставить свое слово, перебил:
— Через три года помер великий канцлер Головкин и на его место государыня вызвала Ягужинского. А поелику именно в ту пору Бирон был сердит за что-то на Остермана, то он и примирился с Павлом Ивановичем. Знал, что он с вице-канцлером никогда в больших друзьях не ходил, с самого Ништадтского конгресса...
Это было уже Федору Ивановичу ведомо, и он не стал дальше слушать, задумавшись о своем. Между тем разговор и оценки царствования за столом продолжались. Волынский разгорячился.
— Вы скажите, — вопрошал он громко, — что сумела она за десять-то лет в России содеять? Персицкие завоевания отданы. Две войны учиненные ни славы, ни прибытка державе не добавили. В битвах с Портою никак не сто ли тысящ жизней солдатских истеряли. Покрыл ли трактат Белградский протори и убытки наши? А пошто польская кумпания учинена была, кто сие растолковать возьмется? Али что во Сибири деется?.. Воть хоть бы у Андрея Федоровича спросите, сколь раз башкирцы бунты подымали от невозможности жития? Или хоть бы вот ты, Федор Иванович, скажи, во что нам пустопорожний вояж камчатской да на крайние нордные земли обходится? Крестьяне льняное семя да желуди толкут, с корою и мякиной мешают заместо хлеба...
— Истинно недороды людишек замучали, — задумчиво добавил Петр Михайлович Еропкин, — доходы с поместий вовсе упали.
«Эва, а ты-то откудова про сие ведаешь? — почемуто вдруг с неприязнью подумал Соймонов. — Где это твои вотчины-поместья пораскинулись?»
Еропкин продолжал:
— Намедни письмецо от знакомца из Твери получил — глад велий, пожары. Мужики бегут с земель, деревни вконец разорены. А доимочные команды знай себе последнее батогами выколачивают.
«И сей камешек в мой огород», — отметил Федор Иванович. Они не то чтобы враждовали с Еропкиным, но друг друга недолюбливали. И Петр Михайлович не упускал возможности подколоть вице-адмирала и кригс-генерала. «Меня, меня доимочной командой попрекает...»
— Немцы проклятые во всем виноваты! — произнес назидательно Платон Иванович, отставляя бокал. Его нелюбовь к иноземцам была широко известна.
Но Волынский возразил:
— Чево все немцы да немцы, сами хороши...
— Сами? А кто главную диспозицию и власть в свои руки взял — ты, что ли? Андрей Иванович Остерман все дела по себе производит.
Но Артемий Петрович снова перебил Мусина-Пушкина:
— Остерман до внутренних дел империи касательства не имеет.
— Как же, то-то по ведомству генерала Ушакова ноне работы, как никогда... Сколь уж народу из на́больших-то в застенки перетаскали: где Голицыны, где Долгорукий?.. Единого доноса для начала розыска довольно. Архиереев без суда и следствия в дальние монастыри ссылают. Вот хоть бы Феофилакта Лопатинского вспомнить...
— Ну, то дело синодское. Слава богу, Феофан мир сей оставил...
Федор Иванович незаметно перекрестился, отодвинул бокал рейнского, налитый ему Кубанцом, и будто в задумчивости проговорил:
— Надо бы и нам со сходками-то ночными поопастися... а то как бы не стали толковать хорошего — худым.
Артемий Петрович вскинул на него очи, помедлил,
