Читаем без скачивания Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник) - Александр Чичерин

Нельзя судить по наружности

«Невозможно, – говорил я три месяца назад Якушкину, – невозможно, чтобы Мишель Чаадаев[370] был умен». Самое большее, что я могу признать за ним, это доброе сердце и, если угодно, некоторую образованность, но он просто туп и совсем говорить не умеет. И действительно, и он, и его брат,[371] поступив в наш полк, произвели весьма невыгодное впечатление. Педантическая резкость и равнодушная небрежность тона роднят его брата с московскими щеголями, кои образуют совсем особый класс смешных чудаков, столь же странных, сколь и нелепых.

Мишель также оставляет неприятное впечатление. Движется он медленно и вяло, всегда молчит, весь переход совершает пешком вместе со своим взводом, не отставая от солдат ни на шаг и таща на себе тяжелейший ранец; прибыв на место, сейчас же забирается в угол, по-прежнему ни говоря ни слова, устраивается на скамье и не встает с нее целый день, словно погруженный в глубочайшую апатию; можно видеться с ним целые месяцы и ничего от него не ждать. Он всегда был для меня загадкой, и я не мог поверить, что он обладает умом, который ему приписывают.

Но за последнее время несколько раз случилось, что наши квартиры оказывались рядом, и я имел возможность наблюдать его вблизи. Трудно поверить, но он оказался не только прекрасно образованным, очень умным, очень рассудительным, но даже приятным и нередко веселым собеседником. Если его расшевелить, он шутит, бывает очень любезен; если разговор зайдет серьезный, его речь отличается здравомыслием; поведение его отмечено благоразумием и обдуманностью; так что сколько ни ищи, не обнаружишь тех черт, кои прежде так бросались в глаза.

Всякому человеку приходится себя в чем-нибудь упрекать. Моя главная слабость – стремление быть физиономистом; случай столько раз благоприятствовал мне, что я укреплялся в этом заблуждении.

Но Мишель Чаадаев доказал, как обманчива внешность. Когда три месяца тому назад я утверждал, что он глуп, я не мог думать, что теперь обнаружу у него прекрасный характер, ровный, разумный и приятный, какой я хотел бы видеть у своего друга, что он будет вызывать теперь мое восхищение.

5 января. Главная квартира в Сувалках, за 20 верст до Краснополя.

Вчера у нас была дневка, а сегодня нам с Жоашем поручено быть дежурными при государе. Итак, утром мы уселись в сани, чтобы догнать первый батальон, который должен нести охрану, и через два часа оказались в восьми верстах от квартиры его величества.

Мы остановились позавтракать в маленьком трактире, который держал уже пруссак. Новые картины явились перед моими глазами. Очень скоро мы опять пустились в путь, и не прошло и трех часов, как на горизонте показались колокольни Сувалок. Множество деревень, замки, монастыри, четыре больших озера, горы, прелестные фермы сделали дорогу очень приятной.

– Давайте войдем в этот дом, – сказал я Жоашу, сходя с саней, – мы совершили приятнейшее путешествие. Каким легким было бы военное ремесло, если бы все дни были бы не более утомительными, чем для нас позавчерашний и сегодняшний.

Мы вошли не в комнату, а в какой-то узкий подвал. Три немца, два поляка, три польки и две старухи с кучей детей занимали почти все помещение, и мы лишь с большим трудом нашли, где усесться.

Полк стоит в семи верстах отсюда; багаж мой черт знает где; вот уже три часа, как я жду, и никто не является; никому не известно, когда подойдет полк; и я очень недоволен окончанием этого дня, так хорошо начавшегося.

Вот он и кончился, сей день… так хорошо начавшийся; солнце завершило свой путь, теперь луна освещает улицы городишка, от мороза снег скрипит под экипажами; мне дали нечто вроде обеда сквернейшего качества, потом я пил чай, потом кофе, затем рисовал, зевал, написал несколько писем… «Так мало нужно, чтобы прозябать, и, увы, так много, чтобы жить». Я списал эту фразу из какого-то объяснения в любви, но теперь понимаю ее совсем в другом смысле. Ведь для того чтобы жить, надобно иметь возможность хорошо обедать, не тратить время впустую, ходить и ездить туда, куда хочется, располагать собой свободно, а все эти блага не так уж общедоступны. Чтобы прозябать, достаточно утолять как-нибудь голод, заниматься чем попало и кое-как, не зная, куда девать 12 часов из 24-х.

Однако пора поговорить о жителях этой страны. Вы читали остроумного сочинителя, который говорит, что народы подобны кучам зерна: в середине – чистосортные, по краям – смешанные. Уже в Смоленской губернии я начал забывать настоящую Россию. В Минске, в Вильне, я не видел никого, кроме поляков. Они стоят так низко, так неумны, что, мне кажется, сей народ весьма обделен природой. Гордости у польского крестьянина не меньше, чем у дворянина. Он и упрям, и угодлив, а на здравомыслие его нельзя рассчитывать. Пугается он прежде, чем услышит угрозу. Он вечно жалуется. Имения, принадлежащие часто пяти господам сразу, приучили его к такому рабству, коего не знает наш народ. Русский крестьянин боится своего барина, подчиняется своему барину и служит ему. Польский же боится всякого помещика, никогда не знает, кому принадлежит; вынужденный прятать свое достояние от жадных глаз господина, он ютится в грязном и нищем жилище. Между собой они все время ссорятся, завидуют друг другу. Когда заговоришь с ними, они не знают, как ответить на простой вопрос. Можно подумать, что они совсем не способны рассуждать, потому что не имеют никакого представления о расстоянии, совершенно не умеют считать, нелюбопытны, едва знакомы даже с соседними селениями. Это отупение народа вызвано, несомненно, жадностью господ, но все же резко поражает контраст польских крестьян с русскими, кои честны, откровенны и прямы, знают своего господина и своего бога, служат им и любят их.

За Неманом характер поляков, как будто, меняется к лучшему. Угнетение, кое они испытали от французов, и великодушие нашего государя – вот, как мне кажется, главные причины того, что они стали немного откровеннее и, если так можно сказать, сообразительнее. Поляк из Герцогства Варшавского держится немного свободнее да и чувствует себя свободнее. Иногда встречаешь, по крайней мере, крестьянина, более гостеприимного, чем другие. Попадается тут и примесь пруссаков, в городах их очень много; но все же какая разница с нашими крестьянами! Тут поблизости есть целые русские деревни. Одно имя русского заставляет их дрожать от радости. Они вооружились против французов еще прежде, чем наши войска вошли в эту страну. Совсем на днях 12 человек захватили несколько фургонов, против них поднялись более 200 поляков, и все же эти 12 русских сумели продержаться целые сутки, пока не подошли казаки и не выручили их. Русские сохранили здесь свой характер среди окружающей низости и раболепия, и хотя их очень мало, их боятся и уважают тысячи, испытывающие к ним зависть.