Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кровь брызнула! – заржали секунданты Волынского, и в ту же минуту были наказаны еще одним свалившимся с ели комом снега.
«Наверное, до них еще не дошло, что один из нас сейчас может погибнуть», – с жалостью оглядел развороченную поляну.
Воткнув палаш в снег, Нарышкин обстоятельно отмерял десять шагов – так они договорились вчера.
Первый выстрел я загадал на решку и проиграл. «Ну что ж, пусть первым стреляет он!» – взглянул на Волынского. Бледное лицо его выдавало сильнейшее волнение. Я точно знал, что он промахнется.
Мы встали на отведенные места. Пистолет приятно холодил руку.
Неожиданно, ослепив меня, выглянуло солнце.
– Господа! – заволновались мои секунданты. – Так нечестно. Следует изменить позицию.
Строганов согласился, но запротестовал я.
– Жребий брошен! Будем стреляться как решено.
Оболенский с гордостью поглядел на меня.
– Тогда начинаем, господа, – произнес он, – по счету «три» сходитесь, дойдя до палашей, первым стреляет поручик Волынский… – он хотел сказать: «Затем Рубанов», но побоялся сглазить.
Услышав «три!», я пошел навстречу судьбе, медленно поднимая пистолет. За несколько шагов до палаша Волынский споткнулся и упал, выронив оружие. Сегодня явно был не его день… Мы оба это знали.
Подбежавшие секунданты помогли графу подняться на ноги и отряхнули, затем Строганов вытащил из-под снега замерзшую корягу.
– На пулю непохожа! – постарался как можно веселее заорать он.
Но все понимали, что это скверная примета.
– Начнем сначала! – суетился Строганов.
– Нет! Пусть стреляются не сходясь, – неожиданно стал спорить Нарышкин.
Мне было безразлично… Я знал, что убью своего противника. Похоже, ему тоже было известно это…
– Господа! – подошел к палашу Волынский. – Пора заканчивать…
– …Клоунаду… – продолжил за него и, улыбаясь, встал на свое место.
– Прикрой грудь пистолетом! – давал советы Оболенский.
«К чему! – подумал я. – Он обязательно промахнется…» – И улыбнулся еще шире, иронично глядя на трясущуюся руку Дениса Волынского.
– Смелее, граф, – подбодрил его, и в ту же минуту раздался выстрел.
Моя треуголка закувыркалась на снегу.
Я заметил, как постепенно сошло напряжение с лиц моих друзей и напряглись секунданты Волынского. «Глупо промахиваться с десяти шагов. Он в моих руках». – Поднял пистолет и сощурил глаз, почувствовав, как ласково греет щеку солнце… и тут до меня дошло, что через секунду оно угаснет для него навсегда… А ведь он мой ровесник… и ежели бы Мари не дала повода, то сейчас и дуэли бы не было…»
Порыв ветра сорвал с его головы треуголку, и он стоял с развевающимися волосами, прикрыв грудь пистолетом. В глазах его была безнадежность и покорность судьбе.
«Хотя я не Бог, но сейчас могу порвать роковую карту!» – подняв пистолет, выстрелил в воздух…
Разумеется, Нарышкин все рассказал Софье, а та – Мари.
– Вы очень благородны, Максим Акимович, – всхлипывала она и вытирала глаза платочком.
Мы вдвоем были в моей комнате. Я сидел в кресле, забросив ногу на ногу, а Мари металась от окна к двери и восхваляла мой поступок.
– Ежели бы вы знали, как я уважаю вас, – твердила она, искренно и доверчиво разглядывая меня. – Простите меня… – опять поднесла платочек к глазам, – и за последний инцидент тоже… Дома я поняла, что карета подпрыгнула на кочке, и вы, дабы не упасть, схватились за меня.
«Лучше бы она произнесла лишь одно слово: "Люблю!.." И все! Больше ничего не надо… Просто она перепутала жалость с благородством… – Я становился циником и больше не верил в рыцарство. – Есть жалость, выгода или элементарная рисовка, которую выдают за честь и достоинство, но самого благородства нет!»
– Вы не проводите меня домой? – промолвила она, исчерпав комплименты.
«Хочет сделать мне приятное!» – усмехнулся я.
– Извините, Маня! Но мне скоро на службу…
«Это послужит ей уроком», – стал увлеченно обрабатывать пилочкой ногти, заметив, как удивление в ее глазах медленно переходит в неприязнь. Фыркнув, она хлопнула дверью и выбежала из комнаты.
Господи! Как мне хотелось поехать с ней…
27
После нашего объяснения наступила хандра, точнее, смертная русская тоска. Неожиданно для себя я научился от Оболенского курить, и теперь, лежа на диване, глядел в окно и пускал дым в потолок, думая о Мари и временами любовно гладя ствол пистолета. «Вот оно, облегчение и свобода! Стоит только нажать на курок…»
На службу не ходил, сказавшись больным. А скорее всего, я им и был. Глядя на мое бескровное лицо и пустые глаза, даже Гришка Оболенский терялся.
Не улучшила настроения и свадьба Вайцмана, на которую он пригласил всех офицеров полка, начиная с чина поручика. Нарышкин с Оболенским и другие младшие офицеры весьма потешались над тем, что главным поводом, так ускорившим свадебное торжество, было приобретение в наследство невестой барона огромного дома в Москве. Старшие офицеры и особенно Вебер поддерживали решение Вайцмана – невесты с домами на дороге не валяются.
Фрау Вайцман, на взгляд молодых офицеров, являлась форменной кикиморой. Ходили упорные слухи, что ради кикиморского дома барон бросил весьма симпатичную, но бедную девицу.
В середине января на смотрины пожаловали родители Нарышкина. В Москве для него они давно присмотрели невестку, но Оболенская им глянулась больше.
– Экую красавицу нашел! – хвалил сына Нарышкин-старший. «К тому же и приданое немалое…» – рассуждал он.
После многодневных застолий папà Оболенского предложил мужчинам развеять похмельные головы в одной из его деревень и пообещал прекрасную охоту. Предложение приняли «на ура».
«Заодно и Рубанов отвлечется! – думали друзья. – А то совсем хандра скрутила…»
Собирались, словно трубач сыграл «тревогу». За день до намеченного отъезда папà Оболенского направил в деревушку огромный транспорт с провизией, вином и ружьями, затем двинулись сами.
Деревня Максиму понравилась, она чем-то неуловимо напоминала родную Рубановку. Барский дом был невелик и сложен из дерева. Рядом конюшня и чуть дальше – огромная псарня, в которой скулило, визжало и лаяло более сотни борзых и гончих собак. Строения опоясывал невысокий дощатый забор. С одной стороны сразу за деревней начинался лес, с другой – засыпанное снегом поле. Все это являлось охотничьими угодьями Оболенских, и деревня выполняла лишь одну функцию – охотничьего хозяйства. Во время сезона постоянно должна быть готова принять господ и устроить им молодецкую забаву. Крестьяне пестовали барских собак и лошадей, зорко наблюдая за местами волчьих выводков.
По приезде гости два дня отдыхали, а братья Оболенские принимали соседей и некоторым оказывали великую честь – приглашали поохотиться вместе.
И вот намеченный день настал. Выдался он таким, будто братья Оболенские дали заявку, а Бог учел и выполнил все их пожелания. Слабоморозное, ясное и свежее утро бодрило. Воздух был чист и прозрачен. Легкий ветерок не беспокоил, а лишь напоминал о своем присутствии. На просторный двор усадьбы въехал последний из приглашенных соседей. Собак оставляли за оградой под присмотром выжлятников и борзятников. Максим пожал руки и тут же перепутал всех этих Зябловых, Борковских, Ерганиновых и Юрасовых.
Ловчий Василий – средних лет, невысокий плотный мужик, приглушенным голосом, словно боялся спугнуть дичь, доложил барину, что волчий выводок по-прежнему за оврагом, в мелколесье, собак с утра не кормили и к охоте все готово.
Папà Оболенского самолично осмотрел выведенную из псарни свору и проверил, как оседлан жеребец, строго при этом глянув на сына, злившего шестилетнего мускулистого кобеля по кличке Бухало, которого в далеком отрочестве Григорий выпестовал и так поэтично, и главное – дальновидно, назвал. К удивлению Максима, Оболенский-младший тут же бросил баловаться с собакой, почувствовав историческую важность момента.
Приехавшие столичные камердинеры, на которых местные псари, доезжачие и ловчие глядели, как на дичь, обнесли господ чарками с водкой, после чего Оболенский-старший назначил всем дело и место.
Перекрестясь, охота выехала за ограду и растянулась по дороге к лесу. Гончих соединили в одну стаю.
Рубанов вполуха прислушивался к негромким разговорам бывалых охотников об отъезжих полях и собаках. Своих борзых и гончих они превозносили до небес. Каждый страстно уверял, что ежели бы нынче император Александр решил поохотиться в их местах, то непременно бы выбрал именно его собак… Проехав версту, остановились и еще раз уточнили кому где стоять. Всех, кроме Максима, лихорадило от охотничьего азарта. Посовещавшись, откуда бросать гончих, разъехались.
Братья Оболенские, Нарышкин-старший и ловчий Василий направились в заезд над оврагом. Григорий с Максимом расположились в редких кустах перед опушкой. Через сто шагов затаился Серж.
