Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Братья Оболенские, Нарышкин-старший и ловчий Василий направились в заезд над оврагом. Григорий с Максимом расположились в редких кустах перед опушкой. Через сто шагов затаился Серж.

Рубанов зарядил свой «ланкастер» и повесил ружье на плечо. Оболенский зорко всматривался вдаль и прислушивался. Бухало улегся у копыт лошади, положил голову на передние лапы и, обратив глаза кверху, переводил их с хозяина на меня.

– Максим, слышишь? Наткнулись! – Оболенского аж трясло.

Где-то в стороне и вдали я услышал приглушенный лай полудюжины гончих. Хотел сказать «слышу» и открыл было рот, но увидев замершего в напряжении князя, промолчал. Наклонив голову, он внимательно прислушивался, по-крестьянски поднеся ладонь к уху.

– Ведут! – дрожащим голосом произнес Оболенский и нервно подтянул кушак с длинным кинжалом в серебряных ножнах.

Где-то далеко в лесу гулко затрубил рог Василия, сообщившего, что волка гонят, и я услышал дружный рев всей стаи. Оболенский, как и его кобель, вытянулся и нюхал воздух.

– Ко мне! Место! – осадил он попытавшегося выскочить на поляну пса.

Лай приближался. Бухало дрожал от носа до кончика хвоста.

Бледный Григорий, выпучив глаза, куда-то указывал, безмолвно раскрывая рот, и вдруг заорал:

– Вон он! Ату его!..

И тут я заметил огромного матерого волка, уходившего от собак.

Нас он пока не видел. Оглянувшись на погоню, волчара схватил пастью снег и скакнул через поляну в мелколесье. Бухало пошел наперерез, попеременно горбатя и расправляя спину. Следом поскакал Оболенский, настегивая коня и вопя во всю глотку: «О-го-го-гой!». Еще через минуту мимо промчалась и исчезла в лесу вся охота.

Тогда следом не спеша тронулся и я. Ехал около часа, но никого не встретил. Лай слышался то в одной, то в другой стороне. Проплутав еще столько же, наткнулся на счастливых охотников, крутивших лапы волку и просовывавших меж ними жердь.

– И тогда я… а он… гляжу, Бухало летит… и тогда я… а он… – что-то бессвязно бормотал Григорий.

Подъехав ближе и успокоив лошадь, взглянул на волка. Он лежал, не двигаясь и не сопротивляясь. В желтых глазах его застыла смертная тоска…

– Рубанов! – кинулся ко мне князь. – Гляди какой волчище…

По лесу растекались лай и шум… Охотники преследовали других волков. Немного отдышавшись и успокоившись, Оболенский с аппетитом хряпнул неведомо откуда взявшуюся чарку водки и не успел занюхать ее конской гривой, как к нему подлетел молодой охотник из крепостных.

– Барин!.. – загнанно дышал он, куда-то указывая арапником и дергая непроизвольно щекой.

«Наверное, на медведя наткнулся!» – решил я.

– …Матерый! Там… за лесом… Заяц! – задышливо объяснял он.

– Заяц? – обрадовался вошедший в азарт князь. – Рубанов! Поскакали зайца травить, – пролетая мимо меня, предложил он. Кобель, играя спиной, мчался у его стремени. Двое находившихся рядом соседских помещиков увязались за молодым князем.

«Что плохого ему заяц сделал? – Медленно поехал следом. –Правда, князь Григорий находится в таком настроении, что предложи ему сейчас поохотиться на лягушку, он, по-моему, с радостью согласится».

– Куда головой лежит? – где-то вдалеке спросил он у приметившего зайца охотника.

Мелколесье закончилось, и я выехал вслед за ними в поле. В какую сторону лежал заяц, уже не имело значения.

Почуявший опасность косой чесал по полю, заложив уши за спину и взбрыкивая задними лапами.

– Кидай гончих наперерез! – неизвестно кому орал Оболенский. – О-го-го-го! – вопил он набежавшим собакам.

– Ого! Как приняли! – нервно кричал то ли Зяблов, то ли Ерганинов.

– Свалились! Помчали! Вот он, вот он! Лови! А-а-т-у-у его! – взвыл другой помещик, подслеповатый, худенький старичок, словно мячик, подпрыгивающий на лошади.

Заяц повернул к лесу, оставив свору далеко позади, но наперерез ему устало бежал здоровый рыжий кобель.

– Ату его, Буян! – аж завизжал старикашка.

Заяц наддал и успел проскочить прямо перед мордой обескураженного пса. Не успевшая, да и не хотевшая оббегать его стая сбила рыжего кобеля и, подвывая, понеслась дальше. Вперед вырвались две собаки – княжеский Бухало к поджарая пегая сука Зяблова-Ерганинова.

– Давай! – сипел посадивший голос помещик. – Хватай его…

Собака, казалось, услышала хозяина и, напрягая последние силы, нацелилась схватить косого, но зубы ее, щелкнув, укусили лишь воздух, так сладко пахнувший ускользнувшей добычей…

Заяц присел, и собака пронеслась мимо. В ту же секунду он скакнул в бок и в сторону и снова помчался к лесу, до которого оставались считанные шаги.

– Бухалушка, дружочек, давай! – услышал я стонущий голос Оболенского и увидел, как опередивший всех собак княжеский кобель в каком-то акробатическом прыжке уцепил зайца на самом подступе к лесу и улетел с ним в глубокий сугроб.

– Ушел! Эх, ушел! – чуть было не заплакал князь, подъезжая к вылезавшей из снега собаке.

Он видел лишь ее бок и дергающийся хвост. Через несколько секунд пса скрыли от глаз набежавшие борзые.

– Ушел! – страдальчески морща лицо, словно ребенок, у которого отняли игрушку, жаловался он подъехавшим охотникам.

Но увидев их расширенные глаза, повернулся к отряхивающейся от снега собаке, и каким же неземным счастьем осветилось его лицо, когда заметил в зубах ее слабо трепыхавшегося зайца.

– Бухалушка! – ласково произнес он и с такой нежностью поглядел на пса, что Страйковская-старшая за этот взгляд согласилась бы иметь на морщинку больше. – Родной ты мой! – подойдя ко псу и забирая у него добычу, всхлипнул Оболенский.

И я подумал, что он согласился бы не пить целый месяц за еще одну такую минуту в своей жизни.

Весь следующий день шел снег…

Безмолвный, метафизический, безразличный снег…

Зачем?!

Я во всем искал какой-то тайный смысл, догадываясь уже, что живу в бессмысленном, ирреальном мире, бесконечно меняющем свои очертания.

Ночью, как всегда, стало тоскливо…

Думалось и не спалось…

В клетке, во дворе, выл пойманный волк!

С иконы, обогреваемый лампадкой, безразлично и высокомерно глядел Христос. «Что я ему? Маленькая песчинка, затерявшаяся во времени и пространстве. Тысячи подобных песчинок суетились в его пригоршнях до меня, и многие тысячи станут суетиться после… надеясь, что он заметит и окутает своей благодатью или хотя бы подаст знак.

Как тоскливо воет этот волк!»

Взяв со стола подсвечник, подошел к окну. Серебром вспыхнули ледяные узоры. Поднеся свечу ближе, я всматривался в искрящийся рисунок. «Может, в нем есть какой-то смысл? Послание высших сил, играющих моей судьбой?.. Но что они хотят сказать?»

Свеча нещадно трещала, недовольная, что я побеспокоил ее.

Вьюга стучала ставнями и шумела деревьями.

А во дворе невыносимо выл волк.

Поставив свечу, я взял пистолет. Здесь все было ясно, только нажми на курок. Мертвый холод металла колол руку, поднимаясь к плечу и постепенно распространяясь по всему телу.

Стало холодно и одиноко…

Темный зрачок ствола в прищуре примеривался к виску.

«Здесь покой… Здесь избавление и тишина… Нажми на курок… –казалось, шептал он. – Покой и тишина…»

Я поглядел на икону, но Бог молчал, не давая совета.

А во дворе выл волк…

И эта бесконечная ночь… и темный зрачок пистолета… и шепот его… и вьюга за окном… и холодная земля… и ледяное небытие…

Я продрог.

Бросив пистолет на неразобранную кровать, накинул шинель и заметался по комнате.

«Как я люблю ее… Господи! Как я ее люблю…» – прижался лбом к ледяному стеклу и поглядел на пистолет.

«Я помогу тебе!» – снова зашептал тот.

«И поко-о-о-й! И изба-а-в-л-е-е-ние!»

А Бог молчал!

А во дворе выл волк!..

Неожиданно захотелось движения, захотелось бури и чего-то еще… То ли сбить и растоптать мутную от налипшего снега луну, то ли просто застрелиться…

А пойманный волк все выл!..

Страдал по свободе?

По близкому лесу?

По ласковой и теплой волчице?

Я уже любил этого несчастного зверя… и понимал его!

На псарне временами заливались лаем собаки. «Мечтают затравить и разорвать тебя…» – подошел к деревянной из брусьев клетке. Волк перестал метаться и молча разглядывал меня. В глазах лампадками желтели две луны и тоска… Тос-к-а-а-а!!!

«А может, он чувствует обостреннее, коли ближе к природе? И его тоска горше и сильнее моей? А может, звери страдают тяжелее нас – равнодушных, запутавшихся во лжи и погрязших в суете людей?..»

– У-у! Ирод! Зубищи-то какие, – отвлек меня от раздумий подошедший дед, замахиваясь на зверя колотушкой. – Ужо тебе!

Волк в ярости заметался по клетке, но вдруг, словно поняв, что отсюда не выбраться, сел и, подняв морду вверх, к луне, испустил протяжный, исступленный, тягостный стон, зазвучавший, как мне показалось, не в этом безразличном мире, а в моей промерзшей душе…

Сторож отступил на шаг, со страхом разглядывая встопорщившего загривок и оскалившегося зверя.