Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Другое доказательство строится на сюжетной линии романа, определяемой темой денег. «Волшебные деньги, которые возникают во время сеанса в Варьете, связаны с популярной в субкультуре темой власти евреев (и Антихриста) над миром, вследствие концентрации в их руках значительных капиталов, золота»{580}. На этом, собственно, исчерпывается анализ романа. Дальнейшая аргументация строится на том, что Булгаков «возможно», «вероятно», «нельзя исключать» был знаком с теми или иными антисемитскими текстами русской культуры и политики начала XX века, которые оказали воздействие на сознание писателя. Автор «исследования» подробно пересказывает содержание данных текстов, не утруждая себя объяснением — почему это вообще необходимо в рамках заявленной проблематики. Осознавая зыбкость и некоторую анекдотичность своих выводов о конспирологической протосхеме романа, Золотоносов всё же косвенно признаёт их «относительность»: «Отсылки к субкультуре “затерялись” в сложном романном построении; экзистенциальная постановка основных проблем переосмыслила их; на первый план вышли “вечные темы”, лишённые национальной специфики»{581}. Можно признать, что книга победила своего «интерпретатора», конспирологические построения повисли в воздухе, а затем и растворились, подобно инфернальным героям романа Булгакова.

Следует признать за Золотоносовым некоторое упорство. Потерпев поражение как исследователь конкретного произведения, он осознал его истоки — отсутствие методологического базиса, позволяющего «правильно определять» конспирологическую природу произведения, без обращения к таким частностям и мелочам, как анализ самого текста. И теория была создана в работе с характерным названием «Русоблудие. Заметки о русском “ОНО”. Антисемитизм как психоаналитический феномен». Используя фрейдистский инструментарий, хорошо знакомый нам по книге о «русском маркизе де Саде» — К. С. Мережсковском, автор предлагает стройную и непротиворечивую концепцию, априорно определяющую наличие конспирологической составляющей в русской культуре. «Роль еврея — при любом этическом и ценностном отношении — роль “другого”, “не-Я”; это инструмент самопознания русского, средство, с помощью которого русское сознание медитирует по поводу своих культурных и антропологических границ, вины и ответственности перед собой и миром, “онанирует” по поводу различий и сходства с “еврейским”. Еврей — это зеркало русского»{582}. Причина подобной зацикленности на «еврейском вопросе» банальна с позиций классического фрейдистского подхода — Эдипов комплекс.

Русская национальная культура в силу своей, по мнению автора, незрелости испытывает острое притяжение-отталкивание к еврею, играющему в этой схеме роль Отца в силу своей религиозной и культурной состоятельности. «Собственно антисемитизм в терминах психоанализа уместно связать, прежде всего, с комплексом вины, переносимой на евреев, и сравнить с рукоблудием, базирующимся на шовинистических фантазиях, которые доставляют наслаждение типа аутоэротического»{583}. Невозможность нормального развития толкает русскую культуру, подобно подростку, предающемуся онанизму, к болезненной зацикленности на «еврейском вопросе». Попытка вытеснения болезненного образа Отца, доказавшего свою сексуальную зрелось уже феноменом отцовства, приводит к отрицанию родственной связи. Корни имманентной конспирологии русской культуры заключаются именно в этом — демонизации евреев, наделении их «родительской» властью, выраженной в форме «тайных еврейских обществ», контролирующих все сферы жизни. Поэтому Булгаков, создавая образ Воланда, просто автоматически обязан был следовать коду русской культуры: «Одним из прототипов Воланда <…> является созданный в недрах антисемитско-оккультной литературы образ де-монизированного еврея, превратившегося во всесильного еврея»{584}. Итак, в большинстве канонических текстов русской литературы должна присутствовать тема «еврея» и «еврейского всемогущества = заговора», выступающих в качестве смыслообразующего начала русского «Оно». Естественно, что подобный подход нельзя назвать иначе как спекулятивным и манипулятивным по отношению к сознанию субъекта. За псевдолитературоведческими штудиями скрывается вульгарный социологизм, «украшенный» фрейдистскими виньетками.

Приступая к анализу конспирологической художественной литературы, мы должны зафиксировать то, что предварительно определили как соединение культурного материала с архетипическими моделями повествования. В первую очередь, следует назвать традиционные сюжетные и образные средства европейского романтизма, чья достаточно короткая литературная судьба тем не менее определила специфику культурного европейского развития вплоть до нашего времени. Именно в эпоху романтизма сначала окончательно формируется, а потом и становится невероятно популярным жанр готического романа. Готический роман обладает совокупностью специфических черт, обозначение которых указывает на природу генезиса конспирологической художественной литературы.

Обратимся к творчеству А. Радклиф, английской писательницы конца XVIII века, создавшей канон готического романа. Её романы пользовались невероятной популярностью во всём читающем мире. Анализируя роман «Лес», В. Э. Вацуро следующим образом весьма ёмко определяет общую формулу готического романа: «Вся история Аделины, начиная с её первого появления на страницах романа, цепь таинственных событий, причём разрешение одной тайны влечёт за собой появление новых, пока, наконец, последняя из них не объясняется в конце романа как тайна её рождения»{585}. Типологически дискурсивная схема готического романа вполне соотносима с конспирологическим взглядом на амбивалентность наших представлений о бытии, на историю «внешнюю» и историю «внутреннюю», экзотерическую и эзотерическую. Случайные встречи, непонятные записки и письма обретают значение и смысл только тогда, когда становится доступен код — событие, инициирующее всё повествовательное пространство. Для большинства героев происходящие события одномерны и не вызывают интереса. Инициация же главного героя, прикоснувшегося к тайне, воспринимается ими как причуда, бурная игра воображения или психическое расстройство.

Перечисленные особенности готической литературы сопрягаются не только с конспирологической художественной литературой, но и с общими парадигмальными установками «теории заговора». Что касается образной системы готического романа, то к наиболее выразительным чертам её относятся символы потустороннего, «андегра-ундного» мира: подземелья, потайные места. Будучи скрытыми от обычного взгляда, они являются вместилищем инфернальной изнанки мира, где полностью торжествует силы, враждебные человеку. Попадая туда, герой обрекает себя на гибель, попутно открывая причины собственных несчастий. Эти особенности готического романа находят своё продолжение в конспирологической литературе, естественно, в несколько модифицированном виде. Так, субъект, обладающий информацией о разрушительной деятельности «тайных обществ» и стремящийся к её общественной легализации, сталкивается с непониманием или насмешкой со стороны окружающих. В известной степени он действует в вакууме, порождённом его же знанием. Одной из ключевых сцен конспирологических романов является картина тайного собрания, на котором решаются судьбы мира, раскрываются механизмы социально-исторических движений, скрытые от профанного, непосвященного взгляда. Сам выбор места собраний (кладбище, заброшенный дом, подземное убежище), как мы уже отметили, подчёркивает аномальный характер «тайных обществ», их изолированность от естественных социальных законов.

Наглядным примером сказанному выступает получивший широкую известность роман «Биарриц — Рим» (1866-1870) немецкого политического романиста Г. Гёдше, писавшего под псевдонимом «сэр Джон Ретклиф»[29]. Интерес к объёмному четырёхтомному роману объяснялся не столько его художественными достоинствами, сколько центральным сюжетным эпизодом — изображением тайного собрания иудеев, разрабатывающих планы по окончательному завоеванию христианских народов. Заседания, которые проводятся регулярно, проходят на еврейском кладбище в Праге возле могилы известного каббалиста Симеона-Бен-Иегуды, реально существовавшего лица, что в глазах читателя придавало повествованию некоторую документальную основу. Представители двенадцати колен Израилевых в кладбищенском полумраке строят далеко идущие планы по окончательному покорению христианского мира. Со своего рода центральным «докладом» выступает раввин из Франкфурта. Содержание его представляет собой перечень бесконечных побед «народа Израиля» над наивными и доверчивыми христианами. «Мы хитры, ловки и владеем деньгами, отсюда следует при посредстве всяких политических журналов образовать общественное мнение и руководить им исключительно сообразно с нашими видами; нужно критиковать сочинения, сцену и приобретать влияние на наше общество или пролетариат. Идя этим путём шаг за шагом, мы оттесним христиан от всякого влияния и продиктуем миру всё то, во что он должен верить, что должен презирать и проклинать»{586}. Отметим, что, несмотря на все уверения в практически полной победе над христианами, докладчик тщательно избегает любой конкретики, подтверждающей действительность торжества еврейского племени, подменяя её лозунгами и призывами к сплочению. «Восемнадцать веков принадлежали нашим врагам, но следующие будут уже нам принадлежать!»{587}