Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

Много чего, из любви к прежней дружбе, наговорил Амфи. И хоть чертыхнулся после трактира дружок Савва, но когда поздним вечером прибежал к Горькому — уже без сомнения предрекал:

— Да, Максимыч! Власть имущие решили не пускать рабочих ко дворцу. ближе ружейного выстрела. Попомни меня: будут расстреливать. Из провинции вызван сто сорок четвертый полк, поскольку на здешний гарнизон не надеются. Казаки. Драгуны. Я носом чую кровь. Большую кровь! Беги, чего стоишь?

Но стоял он потому, что в дверях — руки в боки! — предстала хохочущая Маша Андреева. Она ничего не говорила, только качала умнющей головой при виде рассерженных мужиков.

— Ну, чего, Маша?

— Чего, Мария Федоровна? С ума мы сошли, да?..

— Есть маленько, — наконец‑то утишила она свой смех. — На улице бесьи толпы, жандармы шашки о бордюрные камни точат, а они витийствуют! Да есть ли хоть мужики- то в России?

— Есть. Вон Савва — мужик.

— Есть. Вон Алешка — мужик, да еще и счастливый!

Словами перебрасывались, как игривыми шариками, а ведь всем было невесело. Даже этой большепартийной хохотушке. Как завяз в горле смех, на лице проступила серость. Совсем некстати принесло в Петербург Художественный театр, где содиректором все еще состоял Савва Морозов. Значит, опять просьбы, театральная кутерьма. Только теперь до театров ли Петербургу?

— Вы хоть устроились по моей заявке?

— Да ничего, Саввушка, привычно. Но кто смотреть нас будет? Жандармы?

— Да я, Машенька, я. Да вон Максимыч. Или ты куда‑то бежишь?

— Так ведь ты выгоняешь!

Это было похоже на правду. А с приходом Андреевой еще отчетливее обозначилось. Не оставлять же ее одну!

— Ступай, Максимыч, ступай.

— Ступаю... уступаю, а как же!

Горький нехотя хлопнул дверью. Такого с нижегородцем не бывало.

— Что с ним?

— А то не понимаешь? Саввушка!.. Соскучилась. Уж истинно партийная дура!

— Ну, кто ж тебя, Машенька, дурой называет?

— Долговяз-Пыхто! И правильно обзывает.

Меж тем она раздевалась, конечно, руками Морозова, как‑никак одного из директоров театра. А она — актриса покорная. Разве можно злить начальство?

— Устала, прозябла, изнервничалась. Извозчика толкового не наймешь. Все друг друга боятся.

— Боюсь и я... не Максимыча, а тебя.

— Боязно и мне, Тимофеевич. Сбей этот страшный озноб... вином хотя бы!

— Само собой, для начала — вином. Куда нам спешить?

— В ад, Саввушка, в ад!

— Тык ты ж безверница-партийница? Что там говорят у вас про нас, мужиков, — как стакан воды испить?

— Вина!

— Со стыдом — за свою окаянную греховность.

Ему искренне было жаль друга, который бежал сейчас где‑то в ночи. Зачем? Куда?

По какому‑то наитию Горький бросился в ближайшую редакцию — к «Сыну отечества». Истинно, незнамо чего и незнамо зачем.

Там полно было всякого пришлого, случайного народа. Будто на вокзале. Кто сидел вразброд на диванах и стульях, кто бродил, как неприкаянный. Почему‑то его надо было обязательно познакомить с маленьким, вертлявым человечком, да еще столь многозначительно:

— Соратник Гапона, да! Кузин!

Горький внутренне съехидничал: «Сральник гапонский!» Мало что мал, так и красненький носище кто‑то ему на лисью морду приклеил. Чирьяк какой‑то перезрелый. Уличный страх этого Кузина-Кузьку терзал. Потому и глазки тревожно помигивали, в то время как той же красноты губы заискивающе улыбались:

— Так-так, отец Гапон требует: делегацию надо!

А какая делегация, куда делегация? Этого лисья морда не знала. Горький уже подсказал:

— Да куда?.. К министру внутренних дел. Плеве савинковцы кокнули, теперь Святополк- Мирский. Говорят, добрейшей души человек!

— Вот тебя и пошлем к этому добрейшему. Вкупе с другими. Не засидитесь только под кофеек да винцо!

Ввязываться в это хождение по министрам Горькому не хотелось, но как откажешься? Потащился во главе разномастно-интеллигентской толпы. Оказалось, далеко. Сели в какой‑то уличный рыдван, поехали. Кофеек манил, да, пожалуй, и министерский коньячок.

Но министр их попросту не принял. Может, на жену сердит был, может, любовницу в это время ублажал. Вечер, поздний вечер уже! Вместо него вышел товарищ министра, Рыдзевский; по слухам, аж внук Александра II. Встречал депутацию истинно по-царски — сунув руки в карманы, не поклонясь, не пригласив стариков сесть. Послушал, послушал слезливые речи и холодно ответствовал:

— Правительство и без вас знает, что делать.

Зевота его разбирала, он рот прикрыл, повернулся спиной и каменным шагом ретировался в министерские апартаменты.

— Дальше‑то куда?

— Домой!

— Да уж нет, господа-товарищи, надо до конца испить горькую чашу.

— Горький, что самое горькое?

— Витте, однако, богобоязненный остолоп!

Разумеется, не с такими словами заявились — рассказ Саввы Морозова действовал усмиряюще.

Министр финансов то ли прятался от делегатов, то ли его действительно не было дома. Но хорошо, что в библиотеку пригласили. Горький, к удивлению, увидел за стеклом и свои книги. Он удовлетворенно заокал:

— Однако, однако!..

Да на полтора часа и у него оканья не хватило. Кажется, шло испытанье — у кого лопнет терпение. Делегаты подбадривали друг друга:

— Пока штаны не просидим!

И терпение лопнуло все же у Витте — с некоторым поклоном даже заявился. Хотелось, видимо, создать приятное впечатление. Рассказывая о визите, Савва Морозов все‑таки щадил самолюбие министра финансов. Горькому он показался какой‑то пародией на Александра III. Да и сидел за громадным письменным столом под его портретом. Под стать столу — и подставка, и сам портрет. Все должно было производить впечатление. Грузное тело министра — тулово быка! — увенчала небольшая, приплюснутая голова с несоразмерно бодливым лбом. Не дай бог напороться какому грешному! А глаза малые, рысьи — чего им пялиться на всякого-якого? Интересно, при поклоне императорам, будь то Александр или Николай, они пошире раскрываются?

Голос, при таком могучем тулове, гнусавенький. Слова как из решета сеются:

— Все будет по закону. закону. закону.

Горький хорошим манерам не обучался, ситечко вверх дном перевернул своим волжским голосищем. Министра обсыпало своими же обсевками:

— Однако. того!.. Хорошо ли заговаривать зубы? Зная, что завтра прольется кровь! Господин министр, вы ответите за это!

Докричался.

— Вот и прекрасно, господин Пешков. Именно вы и напишете отчет о нашей беседе.

Ясно, что и тут всего лишь повод удрать от бесполезных споров в министерские апартаменты. Он попивал из большого стакана какое‑то мутно-опаловое питье и поворачивал так и сяк толстый палец, любуясь блеском бриллианта в перстне. Когда опустил стакан на стол, сказал известное:

— Не смею вас больше задерживать, господа.

Горький первый вылетел за дверь. Уже на своих спутниках злость сорвал:

— Ну это все. К черту!.. Домой!

Полетел пешедралом. Чего ж, с такими‑то длинными ногами!

Дома щеколду откинул все тот же Савва, тыкаясь в створ револьвером. Из‑за плеча его потягивалась разрумянившаяся от вина — чего же больше! — Машенька Андреева, совсем по-домашнему взлохмаченная.

— Не скучали, небось? Да убери ты револьверище‑то, идол! — отвел в сторону Маши эту опасную игрушку.

Савва Морозов сам на крик перешел:

— Где тебя черти носят? Думай, что хошь!

— Ага, вы обо мне думали. Пока я у Святополка да у Витте коньяки попивал!

— Ладно ёрничать, рассказывай.

Горький рассказал, какие-такие коньяки весь этот вечер распивал.

Савва Морозов тряхнул бизоньим, но не как у Витте — по-бычьи окатым и красивым лбом:

— Так! Прав я был, что отказался лезть еще и в вашу делегацию. Напрасно и ты путаешься в такие дела. Давай‑ка лучше посидим за столом, а Мария Федоровна нам прислужит. Так ведь?

— Так, мои хорошие! — крутанула она по-зимнему тяжелым подолом, убегая на кухню.

Обняв сердитого друга за талию и увлекая его к столу, Савва Морозов уже без всяких

шуток попенял:

— У меня предчувствие, что завтра тебе, как и многим другим, свернут голову. Она еще держится на дурных плечах?

— Чего меня загодя хоронишь, идол?

— Не хороню — от похорон отговариваю. Держишь ли в кармане мой револьвер?

— Ах да. Забыл, однако, дома. Стрелять‑то я все равно не умею. Знаешь ведь сам: когда в молодости хотел застрелиться — ничего из того не вышло. Зря только легкое продырявил. Кашляю вот теперь.

И в самом деле, кашлем зашелся.

Но Савва наставлял уже без жалости:

— Завтра револьверишко не забудь. А еще лучше — обожди меня, один не выходи на улицу. Вместе отстреливаться будем. Я зайду за тобой часиков в восемь. Лады? Адью! — Это уже Марии Федоровне кивнул, которая с подносом выходила из кухни. — Вдвоем посидите, авось не поругаетесь. — Он стремительно встал из‑за стола и пошел к вешалке. — В восемь! Дольше не держи его, Машенька. — лукаво склонил в ее сторону тугую шею.