Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

Едва ли кто из тех, кто снимал картуз, подозревал, что именно от того и хмурится барин — от вечного думания. Думы в Орехове, думы в Москве, те же думы и здесь, в тихом Покровском. Вот черногорец — тот душой понимал своего хозяина. Прорубая передом тропу, просил:

— Не надо, Савва Тимофеевич. Чего нам по оврагам лазить?

Верно, овраг был гиблый, овраг дальний. Сюда и черти‑то, поди, соваться побаивались. Как ни предан был Николай хозяину, но помнил и наказ хозяйки:

— Одного никуда не выпускай. Особливо на охоту. Да и верхом нечего ему.

Имелось в виду, что охота — это ружье, а скачки в седле — это безумие. Так или иначе, не для больного.

Больной! Поглядела бы хозяйка, как этот болящий через рвы и канавины прыгает. Николай с чистой душой наказ хозяйки нарушал, но все же хитровато советовал:

— А может, лужком, лужком, да вдоль Истры?

Там все‑таки какая-никакая была дорожка.

И вот послушался Савва Тимофеевич. Со дна оврага по крутояру выскочил и крикнул своему кабардинцу:

— Э-эть... аллюр три креста! По старой памяти.

Куда уж его память вела, было неведомо. У Николая конь был все же похуже, отстал.

А хозяину, Савве Тимофеевичу?

Верно, какая‑то память. Та же узкая дорожка, которая вгрызалась в урёмы верхней Истры. Все теснее, теснее ели, оплетеные черемухой, хлещут ветки не столько коня, сколько его самого. Он рад, что оторвался от надоедливого надсмотрщика. Хотя нет у него сейчас более верного человека, чем этот черногорец. Он давно обрусел и перенял от своего хозяина все его привычки. В том числе — и перед бабами длинные руки растопыривать. Чего доброго, увеличит народонаселение в поместье! Для Саввы Тимофеевича не секрет, что сейчас в этих самых Ябедах, ближней деревне, обминает бока лесниковой вдове. Самого лесника бревном задавило, когда по ночному времени вековой ельник барышникам сбывал, а хозяйку и верхушкой не задело. Хи-хи-хи да ха-ха-ха! Право, к троим лесниковым ребятенкам и еще какую черномазую рожицу прибавит. Дело благое.

Такие думки поднимали настроение. На очередную светлую поляну он выскочил в полном согласии с солнцем и весной. Все верно! Разлапистая ель. Костерок под ней. Местная аборигенка в веселом платьице.

Он забыл ее имя и просто сказал:

— Здравствуй. Ждала меня?

— Ждала, — распахнула она кофтенку, прикрывшую платье. — Садись, коли проголодался.

— Верно, я не завтракал.

— Ия не завтракала по утрешку. дас таким‑то мужиком!

Похвала пришлась по душе. Да и соседство такое славное — вспомнилось позапрошлое лето.

— Странно, я с тех пор тебя не встречал. Ты вроде как постарела.

— Э! Это с какой‑то стороны меня повертеть!

— Да уж поверчу, не беспокойся.

— Чего бабе беспокоиться, коль мужик такой охочий.

Она растянулась на бывшей при ней холщовой подстилке, а платьишко как‑то и само собой задралось. Деревенские, они ведь разных трусишек не носят. Да, но в позапрошлое лето на ней были и трусишки шелковые, и нижняя такая же рубашонка — все промокло, но по-молодому горячее и упруго-тугое. Чего же теперь‑то? Сверху вроде как два обвисших мешка вывалились, снизу какие‑то синие жилы вдоль ляжек плетьми плетутся.

— Да ты совсем не та! Ты чего растопырилась? — Он бешено подтянул ремень. — Чего меня поманула? За два года так не стареют!

— Не два, — был обиженный ответ, — а все сорок. Сколь тебе надоть, недотепа? Иль не стоить? Так все равно — за обиду‑то плати. А то мужик мой к тебе придет да все дворцы твои пожгеть. Да хоть и сейчас. Где‑то тут лесок твой рубит, чего на шкалик ему не подработать. Барин да миллионщик, а рублишка какого завалящего нету?.. Счас я позову! — вскочила, отряхиваясь, баба. — Федул. беги с топором! Наси-илують!..

Не страх сразил Савву — намек на его жадность. Какие деньги могли быть при утренней скачке! Он повинно сказал:

— Приходи в усадьбу. Заплачу.

Но из‑за спины его Николай гаркнул:

— Нэ надо! Нэ ходить! На, стерва! — бросил он деньги и выскочившему из чащи мужику погрозил кинжалом: — Прочь! Заколю!

Хозяину он ничего не сказал, который поплелся обратно. Николай, разумеется, позади. Кто их знает, этих дурных мужиков?

Только уже дома, сидя с хозяином за чаркой у камина, он попросил:

— Савва Тимофеевич, увольте меня.

— Это с какой стати? — вскинулся его подопечный угрюмо.

— С той самой, Савва Тимофеевич. — Николай встал, собираясь откланяться, но решил высказаться до конца и опять сел. — Трудно мне. Зинаида Григорьевна поручает не отпускать вас ни на шаг, собственно, быть при вас каким‑то надсмотрщиком, а при вашем‑то характере — возможно ли?

— Возможно, Николай. Не оставляй меня, я буду тебя слушаться.

Пятнадцать лет был черногорец Николай при Савве Морозове, но никогда не слышал от него покаянных речей. Это так его поразило, что он, огромный, суровый мужик, заплакал. Савва Тимофеевич понял причину его слез и сам невольно прослезился. Дожил, нечего сказать!

Не глупая баба его расстроила — вся эта глупая зима. Он ведь только две недели в Покровском, а до этого?

После кровавого воскресенья, после петербургской бойни он тем же утром уехал в Москву, как и Горький — в Ригу. Уже в Москве он получил телеграмму от Амфитеатрова: «ГОРЬКИЙ АРЕСТОВАН В РИГЕ». Не с радости ли старый дружок-прохвост дал такую телеграмму? Морозов не сомневался в истинности его сообщения. Газета «Новое время», где на правах заместителя Суворина подвизался Амфи, была прекрасно осведомлена о всех жандармских делах. Язвительно ответил старому дружку: «БЛАГОДАРЮ ЗА ДОБРУЮ ВЕСТЬ». Надо было опять бросать ореховские и московские дела. Помочь нижегородцу можно было только из Петербурга.

Один бог знает, чего это ему стоило! Надо было снова идти на поклон к Витте, к министру внутренних дел Святополк-Мирскому, даже к великому князю Владимиру, к новоявленным жандармским чиновникам, вроде Дурново и Трепова, наконец, к откровенному черносотенцу доктору Дубровину, который вершил карательные дела через «Союз русского народа», — и добиться, добиться твердого обещания, что всем надоевшего Пешкова вытурят из Рижской крепости.

Не беда, если Дубровин тут же во всеуслышание похвастался: «Был у меня казначей большевиков. да-да, Савва Морозов!» Черт с ним — и с кастрированным Амфи — после добрейшей телеграммы подхватил слова Дубровина и пригвоздил университетского дружка калеными гвоздями к большевикам. Прекрасно зная, что и от большевиков Савва Морозов теперь шарахается, как от дьявольского наваждения.

Кто крутит забастовщиками на его Никольских фабриках? Если не большевики, то зубатовцы-жандармы? Если не зубатовцы. так родичи с матушкой Марией Федоровной во главе?

С ума сойти можно! Какой‑то черный сглаз на Морозовых. Попала же в желтый дом и кончила самоубийством сестрица Александра Тимофеевна. Туда же держит путь племянник Сергей. Да матушка‑то, матушка — в себе ли?! Ведь сынок Савва Тимофеевич знает: грозит объявить его сумасшедшим. Видимо, не решаясь без причины отстранить от управления Никольскими фабриками. А может, он ив самом деле того, тронулся? Говорит одно — под тычками со всех сторон делает другое; что любит — циничной грязью поливает, что отрицает — под натиском житейских обстоятельств вынужден принимать. Совсем характер потерял?

После кровавых петербургских событий именно в Москву со всех концов России съехались промышленники. Даже пермяк Мешков, даже умирающий нижегородец Бугров. И в председатели этого перепуганного сборища — кого? Конечно, Савву Морозова. И дань почтения к его предпринимательской деятельности, и человеческие симпатии, чего там.

Савву Тимофеевича любили и доверяли ему. Но кончилось‑то — чем? Опять же верноподданническим прошением о правах промышленников и связанных с ними — рабочих. Одни без других ведь не могли жить. Как палка о двух концах. Бьют одного — попадают по другому.

Характера не хватило, чтобы это было не прошение — требование?!

В кармане у него лежала совсем другая бумага: «О причинах забастовочного движения. Требования введения демократических свобод в России».

Целую неделю, запершись на Спиридоньевке, он бузовал кофе и дымил крепчайшим табачищем. Даже в столовую на первый этаж не спускался. Не слишком стройно слова вились — не Алешка же Пешков он! — но суть выражал верно.

«В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе с. г. почти повсеместно забастовки рабочих, сопровождающиеся серьезными народными волнениями.»

Да, бастовали даже в Орехово-Зуеве, начисто позабыв о всех больницах, школах и кое- каких льготах, которые мог дать директор-исполнитель, связанный по рукам и ногам членами правления, и прежде всего матушкой Марией Федоровной.