Читаем без скачивания Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

— Как так прекратить бурение? — кричал он в трубку. — Возможен выброс? Откуда? От сырости? Не иначе кто‑то спятил, извиняюсь… Хорошо, есть исполнять! — буркнул он сердито и пошел к вышке.

Карцев поведал вахте, из‑за чего переполох. Обнаружена якобы грубая ошибка в геологическом прогнозе. Последний керн, доставленный с их буровой в лабораторию, состоит из нефтеносного песка, и это в тот момент, когда скважина едва дошла до Сакмар–Артынского яруса, в котором нефти вообще не бывает. Чушь какая‑то!

Все же Карцев принялся внимательно рассматривать выбуренный шлам. Поджаривал его в жестянке, нюхал — нет признаков нефти, хоть убей! Однако это еще ничего не значило, турбобур мог проскочить зону вчера, и, если не случилось нефтепроявления, то, видимо, пласт оказался просто слабым. А возможно, попали в место геологического разлома — в крыло антиклиналии. Впрочем, все эти предположения — гадание на кофейной гуще… Надо набраться терпения и ждать геологов.

Но не прошло и получаса, как опять телефонный звонок. На этот раз — Хвалынский с вопросом: в какой смене брали керн?

— Не знаю. Моя вахта не брала, — отвечал Карцев.

— Кто оформлял сопроводиловку в лабораторию?

— Должно быть, мастер. Как всегда.

— Где картограмма пуокоподъемных операций за прошедшие сутки?

— Не знаю. Обычно забирает мастер.

— Что‑то вы ничего не знаете! — рассердился Хвалынский и положил трубку.

Карцев пожал плечами.

Геологи и лаборанты примчались на вездеходе часа через три и тут же приступили к исследованию. Из короткой информации Карцев узнал, что позавчера в кернах с соседней буровой Бека также обнаружена нефтеносная порода. Но там это соответствует прогнозу. Что же касается буровой Середавина, то, сколько геологи ни старались, сколько ни повторяли анализы, результат получался такой же, как у Карцева, никаких следов нефти.

После длинных переговоров с техническим отделом (все говорят длинно, если чего‑то не знают) Карцев получил распоряжение достать боковой грунтоноской образец породы со стенки скважины, в том месте, где бурили вчера. Карцев принялся за дело, но закончить не успел и передал ночной вахте.

А на другое утро — отбой. Тревога оказалась ложной. Скважине ничего не угрожало: все дело рук Середавина.

Из своего многолетнего опыта он знал: там, где одна забота — «гони процент», о работнике судят не по тому, как он работает, а по конечным показателям. Начальство возражений не любит — это Середавин тоже знал и прислушивался, если нужно сегодня качество — пожалуйста! Завтра потребуется рекорд проходки — получай метраж! А как это достичь — твое дело, «шевели мозгой», проявляй находчивость и смекалку.

«Пошевелив мозгой», Середавин нашел «скрытые резервы»: вместо возни с отбором кернов, он гнал скважину вглубь, а лаборатории сдавал чужие керны. Риск осложнений на малых глубинах незначительный, зато процент какой! Какая слава! Заработки какие!

А без этой «троицы» Середавин не видел смысла своего пребывания на буровой.

Лаборантам и геологам нетрудно было сообразить, откуда позаимствован последний нефтеносный керн: достаточно сличить его с теми, что поступили от Бека…

Вызванный Хвалынским Середавин с гонором заявил, что не его вина, если в лаборатории такие порядки. У этих, с позволения сказать, лаборанток гулянки да танцульки в голове, а не работа. Путают безбожно образцы пород, устраивают кавардак, а потом шум–гам на всю Европу! Керны сдавались, какие положено, а последняя картограмма, где указана операция выноса, размокла под дождем. Вышкари Широкова до сих пор не удосужились сколотить защитный козырек. Это никого не беспокоит, зато кое–кого, как всегда, грызет зависть, что его, Середавина, бригада работает как часы и зарабатывает больше других. Который раз пытаются опорочить и, кажется, достигли своего. Проще, конечно, обвинить мастера в подлоге, чем найти истинных виновников безобразий.

Однако Хвалынского не удалось ни взять «на бога», ни провести на мякине. Хвалынский взнегодовал так, что нервный тик стал дергать его веко. Благообразное длинное лицо директора пошло пятнами и дрожало от негодования. Но говорил он мягко, словно поглаживал бархатистой лапкой, от которой, видать, Середавина продирало морозом. Смысл директорской речи сводился к тому, что контора сыта по горло середавинскими трюками и что долготерпению пришел конец. Житуха была без любви, разлука будет без печали…

Не на шутку напуганный и встревоженный Середавин бросился к секретарю партийной организации Кожакову просить, чтобы тот защитил его, не дал свершиться несправедливости. Но Кожаков почему‑то не проявил заинтересованности в судьбе «опального» мастера, не обещал ни проверить, ни разобраться, а только посоветовал — с явной иронией — переносить удары судьбы стоически.

Норд–ост — ветряга серьезный. Это не какой‑то заурядный хилок, что юлит и ластится возле вас, поглаживая кожу. Норд–ост неистов и грозен, как горный обвал. Он увлекает за собой по пути все мелкие, местного масштаба ветришки, собирает в один поток, наращивая силу, и несется по просторам с пронзительным свистом.

Это уже не течение воздуха, а мутная, промозглая кипень, пена, взбитая из пыли пустынь, праха горных пород и выдутых почв.

По стенной глади с подветренной стороны холмов — извилистые следы: то бураны чеканили ее своими жесткими плетями. Даже величественный бор на востоке, с высокими корабельными соснами, трещит и стонет под буйным напором. Оазис этот для глубинного ветра все равно что рука с растопыренными пальцами: обтечет их и опять сомкнется безудержный, разузданный бег. А там дальше — крыши Венеры на пути. Лепятся друг к другу, похожие на серые шляпки шампиньонов.

От каленых пронизывающих струй не спасает ни тулуп, ни меховой комбинезон.

— Сегодня ветер такой страстный, такой страстный! Силов нет, — заволновалась хозяйка Карцева, Степанида, кутаясь в клетчатую шаль.

— Вам ли да ветра бояться! — заметил насмешливо Карцев, имея в виду могучие пропорции Степаниды.

Та только вздыхала тяжко, отчего полы кофты на ней распахивались, точно дверные створки от размашистых толчков.

— О чем же вы вздыхаете?

— Так… холодно.

— Уму непостижимо! — поражался Карцев, кося опасливо глазом на раскаленную плиту.

Удрав поспешно в свою комнатку, он взял журнал, включил транзистор и прилег почитать: до ночной смены оставалось еще часа четыре. Но не успел пробежать страницы, как на дворе послышался натужный гул мотора, голоса, стукнула наружная дверь.

Карцев встал, провел расческой по волосам, вышел на кухню. В дверь как раз вваливались Кожаков, Искра–Дубняцкий, а за ними, чуть поотстав, — Валюха.

— Примете гостей непрошеных? Набролыся мы биды, — гудел Кожаков, раскланиваясь перед Степанидой. Затем повернулся к Карцеву: — Не выгонишь, Сергеич, ежели ночевать надумаем? Погодка — к чертям на свадьбу ездить… Совсем было застряли. Вот Валя помогла, подтолкнула «козла», а то загорать бы нам…

— Раздевайтесь, ночуйте, — пригласил Карцев, обрадовавшись своим.

— Поухаживай за дамой, кавалер, а я воду с радиатора спущу.

Карцев повесил одежду гостей, Степанида прикрыла поплотнее за Кожановым дверь, откуда, казалось ей, страшно дует, поставила стулья ближе к плите.

— Чайку не хотите ли с холоду?

— Неплохо бы… — подхватил Искра–Дубняцкий, грея у раскрытой плиты свою единственную руку.

Степанида поставила на огонь вместительный чайник. Скоро вернулся Кожаков — он приплясывал и хлопал в ладони.

— Н–да… Не завидую я тому, кто на вышке мотается сейчас… Помню, однажды, лет семь назад, мы с Иннокентием Смурыгой, покойным, попали вот так в передрягу. Ну–у!.. Думали все! С приветом, братцы! Помнишь, Федор, как алименты нам припаяли? — обратился он к Искре–Дубняцкому.

— Помню. Помурыжили вас знатно…

— Какие алименты? — заинтересовалась Степанида.

Кожаков пропустил мимо ушей ее вопрос, стащил с себя полушубок и, устроившись рядом с Валюхой, поведал о том, как верные руки друга вытащили его с того света. Тяжко пришлось им со Смурыгой, но они не распустили нюни, быть может, и выжили. Глаза Кожакова светились почти мальчишеским восторгом. По его лицу было видно, как он гордится дружбой с Иннокентием, которому ничто никогда не могло помешать делать свое дело.

— Возвращались мы на моем «козле» из командировки, — рассказывал Кожаков. — Дело было зимой. Кругом степь — конца–края не видно, поземка метет, сумерки наступают. И вдруг — стоп машина! Не заметил, когда лопнула трубка бензопровода и вся горючка — тю–тю! Одеты оба легко, а мороз градусов двадцать с лишком. Что делать?

Решили идти, иначе враз задубеешь. До ближней деревни километров семьдесят, если не больше. Шли, шли, чувствуем — порядком устали. Снег по колено, из сил выбиваемся, но останавливаться, знаем, нельзя. Вдруг огонек мелькнул в темноте. Говорю Смурыге: «Может, охотники бивак разбили?»