Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

До конца жизни Вера Николаевна Фигнер занималась организацией помощи заключенным, обивала, подобно княжне Марии Михайловне, пороги партийных функционеров с просьбами освободить невинных или сократить им срок…

Впрочем, это уже из другой жизни, а итог двум десятилетиям пребывания В. Н. Фигнер в Шлиссельбурге подвел митрополит Антоний, который по просьбе все той же княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой посетил крепость.

Он вошел в тюремную камеру «высокий, статный, в белом клобуке, еще увеличивавшем рост, — в клобуке, где на белом поле красиво сверкал большой бриллиантовый крест. Белый клобук прекрасно оттенял здоровый, умеренный румянец лица с чисто русскими, немного расплывшимися от возраста чертами. А блеск бриллиантов как будто мягко отражался в серо-голубых приветливых глазах. Наружный вид был в высшей степени привлекательный и приятный».

Просто не ожидая, что Вера Николаевна подойдет под благословение, он протянул ей руку для пожатия.

— Вы, кажется, давно в заключении? — спросил он и после первых фраз перешел к главному. — Вы ведь не верите в личного Бога… Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к небу и вы не искали утешения в религии?

Вера Николаевна была готова к этому вопросу и ответила, что в трудные первые годы заточения ей казалось, будто на земле для нее ничто уже не существует, что она отрезана от всего и всех и брошена в безнадежное, безбрежное одиночество, в котором ни одна человеческая душа не услышит ее голоса и не скажет слова сочувствия.

— В эти трудные первые годы, — сказала Вера Николаевна. — Я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит? Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведующий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот вездесущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве… Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он!

— Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? — спросил митрополит.

— Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий существующий строй… Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары…

Как пишет Вера Николаевна в воспоминаниях, эти слова растрогали митрополита.

«Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:

— Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся!»

В этих словах митрополита Антония нет признания правоты собеседницы, это слова сочувствия, брошенные в пучину отчаяния и гордыни, как последняя надежда.

Это слова, которые способны спасти погибающую душу…

И, видимо, в глубине души Вера Николаевна понимает это, но отчаяние гордыни снова захлестывает ее.

— Вы скоро покидаете эти стены… — сказал митрополит, поднимаясь. — Чего пожелать вам?

— Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, — отвечает Вера Николаевна.

— А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением…

— Нет! — сказала Вера Николаевна. — Это было бы лицемерием.

— Так позвольте мне перекрестить вас?

— Нет!

Митрополит, молча, поклонился, и вышел из камеры.

Что это было?

Вера Николаевна, оставшись одна, и сама не могла понять, что произошло. В своих воспоминаниях она пытается скрыть свой ужас перед тем, что она совершила, запутавшись в привычных лукавых параллелях и сопоставлениях.

«Последняя сцена сильно взволновала меня.

Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него самое неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился… Но разве могло быть иначе? Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?»

Но ужас продолжает жить в бесстрашной «матери-командирше», и этот очистительный ужас не оставляет ее до последней минуты пребывания в Шлиссельбурге.

«Несколько шагов еще — и тюрьма, в которой остаются товарищи, скроется из глаз. Но я не оборачиваюсь — боюсь обернуться: хочется во что бы то ни стало сдержать свои чувства. За воротами, направо, лежит Ладожское озеро. Нисходящее солнце освещает его, и в отраженных лучах оно блестит, ослепительное, как ртуть, наполняющая широкое, плоское блюдо.

Впереди небольшого мыса, которым кончается остров, темнеет Нева, и ее воды, покрытые мелкой рябью, отливают свинцовым блеском. Посреди течения маленький белый пароход стоит неподвижно, а на другом берегу в нежно-розовой дымке смутно выявлены очертания селения.

Все красиво. Я сознаю эту красоту, но не чувствую ее, не радуюсь ей, не восхищаюсь и сама дивлюсь, что остаюсь холодной и только наблюдаю.

Солнце стоит на свободном, ничем не ограниченном горизонте. Ну, так что же!

Темная полоса облаков протянулась на запад.

«Какой акварельной краске соответствует цвет этого облака? — размышляю я и определяю: — Neutral Tinte».

Вглядываюсь в целое — в уме встает вопрос: какую иллюстрацию в «Ниве» воспроизводит этот ландшафт?..

В катере в сопровождении смотрителя и жандармов я подъезжаю к пароходу: на нем не видно ни души.

«Полундра», — читаю и запоминаю я его название».

Глава восьмая

Человек, ушедший на луну

В Шлиссельбурге я иногда, по вычислениям, делала верст 10 в день, а всего прошла там столько, что почти обошла Землю по экватору, а Морозов так почти дошел до Луны.

Среди журналистов, пытающихся объяснить секрет долгожительства таких шлиссельбургских узников, как Николай Александрович Морозов, время от времени возникает легенда о колдовском свитке еврейских мудрецов, который якобы принес в Шлиссельбург майор Валериан Лукасинский.

Сторонники этой легенды вспоминают, что Лукасинский последние годы своего заключения провел в камере номер семь Старой тюрьмы, и сюда же, когда седьмая камера была превращена в карцер, будто специально напрашиваясь на ужесточение своего режима, упорно стремился попасть Н. А. Морозов. Возможно, предполагают сторонники легенды, Лукасинский устроил в своей камере тайник и каким-то образом передал его секрет Николаю Александровичу.

Подыгрывая творцам этой легенды, можно предположить, что тайна свитка была передана по масонским каналам, ведь сам Валериан Лукасинский, как мы уже говорили, еще в мае 1819 года создал организацию «Национальное масонство»[93] и был магистром ложи «Рассеянный мрак», а Николай Морозов, тоже не чуждавшийся масонских идей, в 1908 году стал членом-основателем санкт-петербургской ложи «Полярная звезда».

Масонская рама украшает, конечно, легенду о колдовском свитке, только сама судьба Николая Александровича Морозова, если внимательнее приглядеться к ней, оказывается загадочней, чем любой волшебный свиток.

Террорист-народник Николай Александрович Морозов терроризму был обязан самим своим рождением…

В «Автобиографии», написанной в 1926 году для Энциклопедического словаря Гранат, он рассказал, что отец его — Петр Алексеевич Щепочкин — был помещиком, а мать — Анна Васильевна Морозова — крепостной крестьянкой, которую отец впервые увидел проездом через свое имение в Череповецком уезде Новгородской губернии.

Петр Алексеевич лишь окончил тогда кадетский корпус и едва достиг совершеннолетия, поэтому можно не сомневаться, что родители наверняка бы положили разумные пределы его романтическому увлечению, но этого не случилось, ибо и отец, и мать юноши Щепочкина (дед и бабушка будущего народовольца Морозова) уже были «взорваны своим собственным камердинером, подкатившим под их спальную комнату бочонок пороха».

Пользуясь образной системой самого Николая Александровича, заменяющей в его научных трудах логическую аргументацию и опытные исследования и позволяющей связывать прихотливо-изменчивые очертания грозовых облаков с пророческими образами Апокалипсиса, легко связать «романтический» поступок камердинера с предпринятой в Зимнем дворце попыткой Степана Халтурина, и говорить о том, что террористический акт не только обусловил появление Морозова на свет, но и предопределил его дальнейшую судьбу.

Рос Николай Александрович впечатлительным мальчиком.