Читаем без скачивания В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

Раввины Суры и Пумбедиты, запертые в своих иешивах, говорили о желании «построить забор вокруг Торы»65. Так они и сделали, причем забор получился неприступный. Однако некоторые из них, слыша шумные споры, доносившиеся с улиц соседней Куфы, могли испытать нечто вроде приступа клаустрофобии или зависти. Мечети Ирака начали предлагать то, чего веками не делали ни синагоги, ни церкви, ни храмы огнепоклонников: место для исследования, проникновения в природу Бога, причем условия дебатов не были уже давно и прочно высечены в камне. Более того, в переполненных кварталах Куфы и Басры люди с разным религиозным прошлым могли встречаться и сотрудничать, соединять воедино свои виды на будущее – раньше подобное не было возможным. Существовали завоеватели: арабская элита, со своим языком, почтенными традициями и отполированными до блеска воспоминаниями о веке Мухаммеда. Еще были рабы и потомки рабов, желавшие применить к злу несправедливого общества строгие послания пророка. И наконец, имелись обращенные, которых становилось все больше. Часть их первоначальной религии всегда остается с ними. Это отметил Рав Иегуда, раввин Суры, о тех мобедах, которые обратились к исламу. Ну а как насчет мусульман, некогда бывших раввинов, – можно ли было о них сказать то же самое? Если да, это поможет объяснить, почему Сунна, как и Тора, имеет целью регулировать все аспекты человеческого существования? Почему в ней появились передаточные цепочки, которые ранее использовали исключительно только раввины? Почему, в противоречие Корану, адюльтер наказывается смертью, а не кнутом? «Отроковицу пусть приведут к дому отца ее, и жители города побьют ее камнями до смерти, ибо она сделала срамное дело среди Израиля, блудодействовав в доме отца своего» (Второзаконие, 22: 21). На самом деле раввины добавляли так много оговорок к библейским предписаниям, что, по сути, ликвидировали смертную казнь в иудейском обществе; к примеру, она могла применяться, только если адюльтер имел место при двух надежных свидетелях, и то после многочисленных предупреждений.

Такое правило после переработки мусульманскими законоведами не стало менее авторитетным, поскольку было взято из другого, бесконечно более древнего источника. Скорее, как и великая мечеть Валида, Сунна была памятником тому, что может быть достигнуто при объединении старых фрагментов в нечто новое и неожиданное. Черепки и осколки, собранные из Торы, зороастрийских ритуалов и персидских обычаев, стали частичками сооружения, возведенного из них улемами. Результатом их трудов, совершенствовавшимся и «полировавшимся» при Омейядах, было руководство по желаниям Господа, обладавшее потрясающей силой, которое даже самый шовинистически настроенный губернатор мог игнорировать только себе на погибель.

А в качестве обуздания аппетитов и надменности имперской элиты это стало, вероятно, самым примечательным, что сумел создать побежденный народ. Улемы, от кого бы они ни произошли – от военнопленных, зороастрийцев или иудеев, были жертвами завоевания. Но они сумели отвоевать для себя благодаря коллективным усилиям крепкое, непоколебимое и достойное положение. Именно они, а не их мнимые хозяева стали арбитрами Божьей воли. Мешанина верований и доктрин, принесенных бандами безграмотных воинов из пустыни, в течение столетия трансформировалась в религию законоведов. Подобное достижение, достигнутое перед лицом столь серьезных трудностей, не может не впечатлить.

Одновременно это оказалось достижением, которое по самой его природе нельзя было признать. Хотя Сунна являлась очевидным продуктом своего времени – мира, где имевшие правовые способности интеллектуалы всех вер давно пытались собрать воедино, систематизировать и оформить цели Бога, – она могла рассчитывать на процветание, только отрекшись от своих корней в такой неподходящей «грядке». Она должна была происходить из самых потаенных глубин Аравии. Таким образом, даже не поднимался вопрос о том, чтобы сделать, как раввины в иешивах или юристы при дворе Юстиниана, и получить удовлетворение от древности законов, с которыми они работали. Наоборот, каким бы почтенным ни был правовой отрывок, он никогда не получит силу закона, если сначала не будет доказано его зарождение при жизни пророка Мухаммеда. Следовательно, Сунна основывалась на парадоксе: чем больше улемы Ирака, стремясь создать справедливое общество, использовали несравненное наследие тех, кто трудился ради того же в течение тысячелетий, тем больше они идентифицировали источник мудрости с далекой бесплодной пустыней. Опыт совершенного общества, утверждали они, был дарован только одному месту в один-единственный период истории: Медине при жизни пророка. Роль Сунны – служить мусульманскому народу указателем дороги – shariah – к потерянному раю.

Конечно, дорога к раю уже имела своих хранителей. Для Омейядов претензии улемов стали не простым оскорблением, а явлением намного более опасным. Если пророк, в конце концов, будет признан главным авторитетом и последней инстанцией для мусульманского народа, какая роль достанется халифу? На карту было поставлено многое. Речь шла не только о праве Абд ал-Малика и его наследников сохранять свой привилегированный статус «заместителей Бога». Под угрозой оказалось все наследие их режима. Стань пророк единственным приемлемым источником ислама – и все, что было после него, станет деградацией и упадком. Как может империя, управляемая из Дамаска, при сравнении с соблазнительным видением первичного незапятнанного исламского государства не выглядеть тиранией? Омейяды рисковали показаться не опорой и спонсорами ислама, а отступниками и узурпаторами, запятнавшими чистоту Сунны.

Таким образом, между халифом и правоведами, хотя они, вероятно, этого не осознавали, существовал острый конфликт. И ставкой была не только форма будущего, но и то, как будет выглядеть прошлое. К непрекращавшейся борьбе между автократами и клириками за милость Бога, начавшейся, когда халифата и улемов не было и в помине, добавилось еще одно потенциально решающее сражение.

Сама природа ислама и еще многое, помимо этого, будет зависеть от его исхода.

Дом ислама

Если Омейяды и не относились всерьез к претенциозным заявлениям ученых, то частично потому, что халифам всегда было свойственно внимательно следить за теми противниками, которых они считали более достойными внимания. Хотя Дамаск располагался в сердце могущественной империи, но от него всего несколько дней пути до al-dawahi – внешнего царства. Тянувшаяся на север от внутренних сирийских территорий, при Омейядах ставших процветающими, дорога, казалось, вела путешественников в прошлое, во времена, когда приверженцы Мухаммеда считались не городскими жителями, а неустанными воинами – мухаджирун. В Антиохии эмигранты со всего халифата могли все еще скакать на крепких лошадках мимо руин старых дворцов и некогда богатых церквей, направляясь в бесплодные земли, расположенные на границе империи Qaysar – цезаря.

Римляне первыми предали этот регион огню. Разруха, оставшаяся после отступления Ираклия на северо-запад от Антиохии, была ужасной. Притаившись за горным хребтом Тавр, потерпевший поражение император сделал попытку установить cordon sanitaire между своими владениями и сирийской границей. Прошло сто лет, и некогда процветавшая провинция Киликия – так называли прибрежные низины – стала поросшим сорняками и заваленным трупами пустырем, самым опасным местом на земле. Даже местная фауна стала плотоядной. Львы, спустившиеся с гор, теперь спокойно часами лежали в засаде, подстерегая человека. Даже «инновационный проект» Валида, пожелавшего ликвидировать угрозу, запустив туда индийских водяных буйволов, не изменил ситуацию. Все это были плохие новости для разоренного местного населения, но не для зачастивших туда аскетов. Для любого мусульманина, с презрением относившегося к праздным удовольствиям и стремившегося к трудностям и лишениям, убийственные пустыри Киликии стали сущим раем. Zuhhad – зухады – так арабы называли людей, желавших познать небесные ценности, отказавшись от земных (зухд – отказ от земных удовольствий, аскетизм).

Стремление, освященное веками, между прочим. Зухады имели обыкновение оглядываться назад на героическую фигуру Омара – чем не образец для подражания? Но, по правде говоря, источники их вдохновения уходили корнями в более далекое прошлое. Самые зрелищные поступки, если речь шла об умерщвлении собственной плоти, совершали воины Христа – монахи. Между столпником, который отдавал свою гниющую плоть червям, и муджахидом, который специально старался обморозиться, совершая набеги на деревни Тавра в разгар зимы, разница заключалась не столько в качестве, сколько в характере. Это, вероятнее всего, было очевидно и для монахов, и для мусульман. Один путешественник, случайно встретивший христианского отшельника и заметивший, что у него глаза опухли от слез, поинтересовался их причиной. «Потому что час моей смерти стремительно приближается, – ответил монах, – а мне еще очень далеко идти». Через некоторое время, когда путешественник снова прошел мимо жилища монаха и заметил, что оно пусто, он спросил, куда делся монах. Ему ответили, что он стал мусульманином, участвовал в набегах и был убит в римских землях66.