Читаем без скачивания Путешествия без карты - Грэм Грин

Разразился жуткий ливень, он длится уже полтора часа. Где‑то позади судно «Отрако» понемногу нагоняет нас. Одиннадцать часов, все еще льет дождь. Зашли в Бесоу за грузом. Три старые лодки, две из них перевернуты вверх дном, крохотная прибрежная полоса, две женщины укрываются под лодкой от дождя. Пассажиры, прибывшие из буша. Нас догоняет суденышко «Отрако» — слава Богу, я плыву не на нем. Единственно, где может посидеть пассажир первого класса, помимо своей каюты, — крошечный клочок палубы над машинным отделением, где страшно жарко. Там сейчас скрючился какой‑то конголезец. Ожидающие на берегу пассажиры прячутся от дождя под крупными листьями банана. Приходится отойти и уступить место «Отрако». Здешний груз очень невелик и сомнителен, так что торопимся в Бокока, опасаясь, как бы «Отрако» не перехватил там наш груз.

Три козы в упряжке; маленькую, что посредине, бодают, и она дергается то вперед, то назад.

Месье Гурмон, молодой плантатор из Бокабу, впервые за двенадцать лет едет в отпуск в Европу. Две его дочери в Бельгии, двое маленьких сыновей вместе с ним, а дома еще остался младенец. Принес мне «Силу и славу» и попросил автограф 1.

Отрывок. Доктор сказал: «Ему это стоило того, что я бы назвал «ценой потери». Он был уже незаразен. Если б мы тестировали его умственные способности, так же как мы делаем тест на проказу, результаты были бы отрицательными. Разумеется, он калека, и у нас нет ни времени, ни денег для профессиональной реабилитации таких больных. (Непонятно, как монахиням удалось обучить Део–Гратиаса вязать свитеры, при том что у него не было пальцев.) И все‑таки, по–моему, этот человек обрел бы свое место в жизни, если бы только не эти идиоты, эти всюду сующиеся идиоты…»

«А вы не слишком суровы к этой женщине? — спросил молоденький священник. — Слишком? Да она самая большая гордячка во всем городе. И самая счастливая. Меня так и подмывает рассказать ей о письмах, они бы ей здорово испортили настроение, хотя, в конце концов, зачем мне в это вмешиваться, мое дело — прокаженные».

Эту финальную сцену я написал в полночь. Интересно, я когда‑нибудь до нее дойду? 2 Роман помимо моей воли без конца изменяется. Доктор уже не просто человек, непосредственно заинтересованный, он с горечью комментирует происходящее. Это управляющий плантацией, тупой и ревнивый, и его жена, хорошенькая и тупая — они‑то и навлекли беды на голову С.

1 Я упоминаю свои книги лишь потому, что писателю видится нечто романтическое в том, что его книги забрели в дальний, убогий, глухой уголок. Увидеть свой роман на книжной полке в Европе или Америке — совсем не то удовольствие.

2 «…Эти идиоты, эти всюду сующиеся идиоты…» — чуть ли не единственная фраза, удержавшаяся на последней странице моего романа.

Как мало букв можно использовать вместо имени. «К» принадлежит Кафке, «Д» я уже использовал, «X» — какое‑то неловкое. Остается «С». Удастся ли оставить без имен главных персонажей, как я это сделал в «Силе и славе»? 1

«Доктор с удивлением взглянул на С: этот человек и вправду сыграл с вами шутку».

23 февраля. На реке.

Все еще прохладно. По–прежнему болит горло, напоминает о себе ревматизм. Вчера кто‑то оставил на борту «Восточный экспресс», чтобы я поставил на нем свой автограф. Остановились в Вакао. Колонист, которого ждали на борту, заболел — лихорадка. Ночью разбудило шумное приближение «Отрако», а потом никак не мог заснуть из‑за кур, петухов и коз.

Приснился сон, что участвую в какой‑то войне с индейцами. Предполагалось, что ночью мы индейцев не тронем, но часовые стреляли и убили одного, поэтому теперь мы ждали нападения. Я зарядил два револьвера старого образца и почувствовал необъяснимую уверенность и удовлетворенность 2.

1 Не знаю, почему X. так неожиданно стал С. Если уж не давать героям фамилий и таким образом избежать указания на их национальность, «С» кажется мне единственно приемлемой буквой — «Д» я уже использовал в «Тайном агенте». Почему я отверг остальные двадцать две буквы, совершенно непонятно: «С» отчего‑то единственная обладает для меня нужными качествами.

2 Интерес к снам, и не только моим, но моих героев, возможно, вызван тем, что в шестнадцать лет меня водили к психоаналитику. Сон Керри в «Ценой потери» об утрате священного сана и поисках церковного вина — точная копия моего собственного сна, который мне приснился в то время, когда я писал роман — в самую нужную минуту. И наутро я сразу же вписал его. Мой роман «Это поле боя» зародился во сне.

Возвращаемся в Лусаку, тот самый сумасшедший машет нам зеркалом. После ленча — Имбонга и та же самая миссия. До чего же быстро надоедает компания новых знакомых. Как хочется снова побыть с друзьями! Но ждать этого придется почти три недели.

«Отрако» нагоняет нас вечером в Имбонге. Он налетел на тот же топляк и повредил оба гребных винта.

28 февраля. Йонда.

Посетил амбулаторию для прокаженных и совершенно пустую больницу в Коке. В отличие от больницы в Йонде, эта прекрасно оснащена, но нет ни одного пациента 1. Правда, главной моей целью было познакомиться с dispensaire 2, мадемуазель Андре де Йонг, GM 3, героиней войны, про которую рассказывают, что ей удалось вывезти из Бельгии около тысячи союзных летчиков прежде, чем немцы арестовали ее и отправили в концентрационный лагерь. У нее красивые, веселые глаза, и выглядит она еще очень молодо, хотя ей уже, наверное, за сорок. Она сказала, что говорит по–английски с акцентом потому, что языку она училась у всего Британского содружества: канадцев, австралийцев, англичан. Говорят, что по характеру она вспыльчива, но тут же и отгорит; книга, которую написал о ней англичанин Эйри Нив, по–французски называлась „Petit Cyclone" 4.

1 Это потому, что больница в Коке принимает только незаразных туберкулезных больных. Всех заразных отсылают в Йонду.

2 Старшей сестрой (фр.).

3 Медаль св. Георгия (англ.).

4 «Маленький циклон» (фр.). Больничный врач, вообразивший, будто меня страшно интересуют его пустые палаты, обращался с этой женщиной как с обычной подчиненной — посылал ее за чаем, не давал присоединиться к нашей беседе. Я попросил Л., когда мы вернемся домой, пригласить ее в Йонду.

Плывущая по реке Конго растительность — серьезная угроза навигации. Военным поручено уничтожать ее ядохимикатами, а от этого яда, говорят, человек может со временем тронуться рассудком.

Вечером с доктором объехали плантацию, а потом в тщетных поисках гиппопотамов доехали до деревни Иконга, чтобы посмотреть захватывающее зрелище — закат на реке Конго. Пылающую дорожку пересекают пироги, возвращающиеся с рыбной ловли.

Густой сине–зеленый цвет пальм: точно папоротники, растущие из коры ананасов.

После обеда до двух часов ночи ходили с Л. и полицейским Роланом Вери по африканским кабачкам 1. Реклама «полярного» пива. Белые жокейские шапочки носят название «полярных». Публичные женщины: помада на губах африканки становится розовато–лиловой, а кожа под косметикой кажется серой, будто намазана глиной в знак траура. Старик–сумасшедший в рваной рубашке, с женской сумкой. Возле последнего кабачка грандиозный спор: женщина выпила пиво из мужской кружки. Пристали две девицы: «Тут у всех гонорея и сифилис. А мы здоровые». В кабачке молодой спорщик — тонкие, изящные руки африканца. Он с сомнением говорил о честных намерения» европейцев, но, когда я упомянул Гану, смутился. Африканец по–настоящему и не знает, что происходит в мире. Он вроде бы и рад поверить в искренность белых, но в то же время испытывает смущение и боязнь разувериться в собственных догмах. Другой на его месте, возможно, и слушать бы нас не стал.

Вернулся домой вместе с Вери, выпить рюмочку виски. Он похвалил моего Скоби — точный, по его словам, тип колониального полицейского 2. Дома в 2.45; завтрашняя поездка к озеру отменяется.

1 марта. Воскресенье. Йонда.

Доктор в романе: «По временам ему чудится, будто его стол окружают запахи африканцев, и сердце его начинает колотиться точь–в-точь как в день его первого приезда в Африку» 3.

1 Некоторые белые обитатели Кока сочли бы это страшным безрассудством.

2 Мне приятна была его похвала — всегда приятна похвала профессионала, на этот раз особенно из‑за нападок на этот персонаж Джорджа Оруэлла (ему приходилось иметь дело с полицейскими в Бирме): он счел Скоби слишком гуманным для комиссара колониальной полиции. Но я был очень тесно связан по работе со старым комиссаром во Фритауне и видел, как он любил африканцев и глубоко им сочувствовал. Его гуманность выражалась в причудливой форме: всякий раз после казни через повешение, на которой он обязан был присутствовать, он две недели не мог есть мяса (это испортило ему Рождество 1942 года).