Читаем без скачивания Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов - Александр Поповский

«Спасибо, Мефодий Иванович, я исполню ваше желание, в тетради вы найдете ответы на все, что тайно и явно волнует вас».

Андрей Ильич по обыкновению хотел сесть у стола, напротив окна, но нашел свое место занятым. Там стояла тумбочка с букетом свежих цветов, присланных Студенцовым. Он сел у дверей, вынул из кармана газету с намерением прочитать в ней обширный материал, напечатанный на первой странице. Статья обещала быть интересной, затронутый в ней вопрос давно занимал его, но прочитанное почему–то не запоминалось, никак не укладывалось в голове. Над всеми мыслями господствовал недоуменный вопрос: «Что случилось? Что с ней?» Откуда эта разительная перемена? Недавняя больная выглядела здоровой и свежей, ее уверенные движения говорили о душевном мире.

Он решил отложить чтение статьи на другой раз и стал просматривать корреспонденцию об одной партийной организации на селе. В ней шла речь о каком–то плане работ, принесшем колхозу значительные выгоды. Снова Андрей Ильич ничего из прочитанного не запомнил и решил прежде выяснить, что случилось с женой, а уж потом заняться газетой.

— Почему ты не спросишь, чем я занята? — не отрываясь от бумаг, заговорила она.

Он решил, что теперь можно меньше задумываться над каждым словом, прежде чем его произнести, и непринужденно сказал:

— Все жду, когда мне расскажут.

— А если я промолчу? — бросив на мужа лукавый взгляд, спросила она.

— Тогда и я промолчу.

«Что случилось? — не переставал Андрей Ильич спрашивать себя. — Откуда эта перемена? Анализы ли оказались неверными, или в рентгеновский снимок закралась ошибка? Что означает эта работа в палате клиники?»

Елена Петровна обернулась к мужу и ласково упрекнула его:

— Нехорошо. А у меня много интересного.

— И у меня. Я написал этюд, — невольно вырвалось у него. — Он должен тебе понравиться.

Она потянула мужа за рукав халата, заставила встать и нарочито строго приказала:

— Сейчас же принести его сюда. Немедленно.

Лукавая улыбка придала ее капризно сложенным губам выражение упрямства, и Андрей Ильич подчинился.

«Какая умница! — глядя на ее спокойное, веселое лицо, подумал он. — Сколько силы воли! Откуда это у нее?»

Когда он вернулся, Елена Петровна освободила картину от обертки, поставила ее у окна и долго разглядывала, то приближаясь, то отступая от нее. Андрей Ильич с тревогой и интересом следил за каждым движением жены. Она энергично вертела полотно, искусственно освещая и затемняя его, заглядывая на него со стороны, опускаясь на стул и снова вставая.

Руки ее не оставались спокойными: взлетая и падая, они своими движениями как бы сопутствовали каждой ее мысли. Время от времени она вооружалась карандашом, свернутой в трубочку тетрадью, чем попало, и тогда жесты становились еще выразительнее. Когда маленькая фигурка порывистым движением поспешно отходила к двери, чтобы издали разглядеть этюд, широкие шаги ее, по–прежнему твердые, сопровождались громким стуком каблучков.

«Все такая же, — подумал Андрей Ильич о жене, — как будто ничего не случилось».

— Это левый берег Волги? — вспомнив поездку на пароходе и ландшафты, восхитившие Андрея Ильича, спросила она. — Ну да, — лукаво улыбаясь, продолжала Елена Петровна, — серебристый ковыль, тени облаков бродят по лугу Бурый камыш и рощица на горизонте… Не вижу только, чтобы тут все кипело и радовалось.

Удивительно, до чего их вкусы были различны. И в науке, и в искусстве, и в домашнем быту каждый любил свое. Он, мечтатель, очарованный природой, любил ее красочное разнообразие. В поле и в лесу его привлекали нюансы света и тени. Всюду и везде, в тучах ли, в небе, на траве или листве, он прежде всего видел смену колорита: мягкие или грубые, резкие или тонкие, нежные или блеклые тона. Она в поле и в лесу находила другое, — ее привлекали не краски и оттенки в природе, а сама жизнь в ее неисчерпаемом многообразии: и нора крота, и желтогрудая певунья, и грызун на охоте. По звучанию голоса она нарисует птицу, по шороху воспроизведет зверька. Ее мир был полон борьбы и движения, и, воздавая должное пейзажам мужа, ей хотелось всегда насытить их жизнью. Андрей Ильич не возражал, и строгий в своем одиночестве уголок природы, выписанный твердой и решительной рукой, другой рукой смягчался нежным мазком. То в запущенном саду появится милая скамейка, много перевидавшая на своем веку, то в еловом лесу высунется из ветвей любознательная мордочка белки, или на заброшенном пустыре возгорится спор в стайке неспокойных воробышков…

Эти скамейки, птички и белки рисовались в лаборатории в минуты передышки и долго отлеживались в кожаной сумочке, которую Елена Петровна носила на длинном ремне через плечо. Андрей Ильич находил эти заготовки к пейзажам на ночном столике в спальне, на обеденном столе, она набивала ими карманы в трамвае, в автобусе, в очередях. Это была неистребимая жажда рисовать людей, животных и птиц. С течением времени все картины, покрывающие стены их уютной квартирки, были отмечены печатью двойственности, два почерка, продиктованные различными чувствами, дополняли друг друга. По поводу этого единства Андрей Ильич говорил, что своей диалектической сущностью оно обязано не взаимно–противоположному отношению к искусству, а взаимно–положительной супружеской любви.

И к музыке супруги относились по–разному, каждый любил в ней свое. Его привлекали страсти встревоженного сердца и взбудораженных сил природы: безудержная радость, восхищение и гнев, пламя пожара, падение потока и лавины. Чем сильнее гремели струны, тем с большим восторгом он этой «музыке» внимал. Елена Петровна любила песни, нежные мелодии, не понимала прелести беснующегося урагана и даже жужжания шмеля.

На всем вокруг них лежала печать контрастов. Даже письменные принадлежности на столиках не составляли исключения. У Андрея Ильича рядом с чернильным прибором, окованным мощным кольцом, высился монументальный красногвардеец, опоясанный патронами и гранатами, и бронзовый Прометей, терзаемый орлами. Ее столик полонили фарфоровые птицы и звери, смешные и забавные фигурки — типы из гоголевских книг.

Она просто и легко воспринимала окружающее, не усложняла действительности домыслами, трезво судила о людях, воспринимала их такими, какие они есть. Ему мешало его страстное сердце и воображение, не знающее, казалось, границ. Станет пересказывать содержание спектакля или картины и такое вплетет, чего не признают ни художник, ни режиссер. Он мог бы поклясться, что все это видел своими глазами, все обстояло именно так… Полюбится Андрею Ильичу человек — всеми добродетелями его отметит, не понравится — бог знает что припишет ему…

Прошло пять дней. Андрей Ильич продолжал навещать жену и просиживать подолгу в палате. По–прежнему стол покрывали папки и бумаги, к жене приходили больные или она часто уходила к ним. Однажды Сорокин не застал ее в палате. На ночном столике он увидел раскрытую книгу Фикера. Она пестрела пометками, некоторые места подчеркнуты чернилами, а отдельные слова обведены карандашом. На отмеченных страницах рассказывалось следующее. Существует извечная гармония между тканями организма, одни способствуют быстрому размножению клеток и образованию опухолей, а другие оказывают этому сопротивление. Пока силы антагонистов сохраняют равновесие, возникновение новообразования невозможно. С возрастом ряд желез выходит из строя, спасительных веществ становится меньше, гармония нарушается и опухолеобразующие вещества берут верх. Восстановить равновесие можно, только пополнив такой организм вытяжками из тканей, богатых веществами сопротивления.

Сорокин много слышал и читал об этой теории, много рассказывала ему жена. Сам он не имел возможности проверить ее и все же был предубежден против нее. Нерасположенный к Студенцову, Андрей Ильич невольно не одобрял и применяемые им средства лечения. Сейчас, когда он был готов примириться с Яковом Гавриловичем, ему начинало казаться, что экстракт не так уж плох и может быть даже полезен.

Елена Петровна вернулась в палату в сопровождении двух женщин в больничных халатах. Из их разговора Андрей Ильич понял, что жена интересуется, как они себя чувствуют после впрыскивания экстракта. Обе дружно утверждали, что уколы дают им новые силы, боли слабеют и обостряется аппетит, они становятся бодрыми и даже веселыми.

Пока они беседовали, Сорокин, следуя какой–то смутной догадке, вышел из палаты и направился в дежурное помещение к Степанову. Он застал его за чтением густо исписанной истории болезни. Увидев Андрея Ильича, ординатор первым движением хотел куда–то сунуть бумагу, затем отложил ее на стол.

— Вот думаю об Елене Петровне, — сказал Мефодий Иванович, — интересная перемена! В короткий срок изменилась до неузнаваемости.