Читаем без скачивания Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов - Александр Поповский

— Разрешите, Сергей Иванович, уступить вам место, — предлагает Яков Гаврилович сыну.

— Пожалуйста, не надо, — просит больной, — мне бы узнать, слово услышать.

Сын низко опускает голову, и голос его становится глухим. Ему бы только не встретиться со взглядом отца.

— Я никуда, Николай Степанович, отсюда не уеду. Будьте спокойны, приходите завтра после приема.

«Надо было бы привезти сюда Агнию Борисовну, — думал Яков Гаврилович, — напрасно я приехал один. Она сидела бы тут рядом, слушала теплую, задушевную речь сына, чувствовала, как бьется его доброе сердце, и уехала бы отсюда счастливой». Дома они долго вспоминали бы этот день, и разлука не казалась такой трудной. Яков Гаврилович вынужден прервать размышления, больной ушел, и пора задать Сергею вопрос.

— Позвольте вас спросить, — возвращается экзаменатор к своей роли, — какими средствами помогли вы этому алкоголику?

Брач задумывается, и в глазах его отражается горечь. На этот вопрос ему трудно ответить. Медики не признают целебными те лекарства, которые не перечислены в фармакопее. Вряд ли и отец одобрит его лечение.

— Я действовал на него словом. Мы говорили с ним о самых разнообразных вещах и ни слова об алкоголизме. Я делал все, чтобы поднять больного в собственных глазах, изменить его мнение о себе. Наши встречи укрепляли и поддерживали его в течение всего времени.

«И эти мудрые вещи говорит Сергей, — думал взволнованный Яков Гаврилович. — Откуда это у него? Всегда ли он был таким рассудительным и умным, или эти полгода так преобразили его?»

— Ничего, кроме слов, в моем распоряжении не было, — заканчивает Сергей свой короткий рассказ, — я выслушивал его жалобы, доискивался, что именно мешает ему жить, и пытался давать ему советы.

Экзаменатор недоволен ответом.

— Недостаточно, — строго произносит он и думает: «Молодец! Правильно! Так и надо! Умница!» — Садитесь, — милостиво заключает Яков Гаврилович, — обращаю ваше внимание, что подобное лечение учебным курсом не предусмотрено.

Прием продолжается, Студенцов сидит на месте врача и по–прежнему выводит восклицательные знаки. Время от времени он дарит сыну счастливую улыбку.

В приоткрытую дверь несмело просовывается больной лет сорока пяти в выцветшем пиджачке. Его расчесанные на прямой пробор волосы свисают длинными прядями до самых плеч. Его багрово–красное лицо отливает синевой. Он сует руку за пазуху и неуверенным шагом направляется к врачу.

— Сделайте милость, доктор, перепишите рецепт. Сил моих нет, все боюсь потеряю. Будет лишний, может быть, успокоюсь.

Он кладет на стол измятую бумажку, завернутую для сохранности в платок.

— Ночей не сплю, — продолжает он, — все мерещится, что потерял.

Врач с ним согласен — мало ли что на свете бывает, конечно, лучше иметь лишний рецепт.

— Сейчас перепишу. А что, лекарство вам помогает?

Он взглядом приглашает Якова Гавриловича послушать.

— И спрашивать нечего, спасли вы меня.

Взгляд Сергея просит отца с должным вниманием отнестись к этой беседе. Яков Гаврилович утвердительно кивает головой.

— И болей не чувствуете больше в желудке? — допытывается врач.

— Где там, забыл, когда и болело. Все как рукой сняло. Болезни ровно не было.

Яков Гаврилович берет бумажку со стола, прочитывает и кладет ее на место. Врач передает больному рецепт и при этом строго наставляет:

— Принимать аккуратно, не перебарщивать, в срок, без ошибок, не больше и не меньше.

Едва дверь за больным закрывается, Студенцов удивленно спрашивает:

— Ты прописал ему обыкновенную столовую соду. Ни язву желудка, ни рак, ни катар, насколько я знаю, содой не лечат.

Лекарство кажется ему смехотворным, и он даже склонен рассердиться.

Конечно, не лечат, Сергей с ним согласен… Что верно, то верно. Он вдруг умолкает и принимается складывать лечебные листки, прибирать на столе, хотя, надо сказать, нужды в этом нет. Яков Гаврилович догадывается, что сыну нелегко об этом говорить, и приходит ему на помощь.

— Потолкуем об этом в другой раз…

— Нет, нет, — не дает ему договорить Сергей, — я расскажу. Он приплелся ко мне, истощенный, худой, с жалобами на боли в желудке. Было это примерно три месяца назад. Все мои лекарства он отвергал, — подай ему белый порошок, солоноватый на вкус. Именно такой ему когда–то помог. Я исполнил его просьбу и прописал ему соду. Больной как будто поправился и дорожит спасительным рецептом.

«Какой пытливый ум, — подумал Яков Гаврилович, — сколько сознания долга перед больным человеком! И надо же было, чтобы к этому прирожденному врачу прилипло математическое поветрие. Какой бы это был чудесный хирург». Яков Гаврилович не мог запретить мыслям обернуться к прошлому, к тому времени, когда он мечтал видеть сына своим помощником и преемником; припомнились рассуждения о милых сердцу «законченных» науках и нежеланных — «незаконченных». Размышления текли спокойно и плавно, без горечи и раздражения.

— Ну как же, профессор? — напомнил ему о себе Сергей.

Он догадывался, о чем размышляет отец, знал, что он одобрит врача, и радость победы невольно отразилась на его лице.

Яков Гаврилович не видит улыбки сына, иронии и упрека в его глазах, он не оторвался еще от своих дум, и речь его неуверенна, доводы малоубедительны.

— «Медику, — писал Труссо, — достаточно здразого смысла, немного такта и бодрости, знания лишь иногда помогают». Это верно только отчасти. Надо, конечно, считаться с больным… учесть настроение и психику… Иной раз и от правила не грех отступить.

— Поздно сообщили, — с прорвавшейся горечью замечает молодой врач. — Надо бы это на лекциях сказать. Из–за одних только банок и пиявок сколько было напрасной борьбы.

Сергей пригибается к окну, пристально вглядывается в шеренгу возов, следующих из села в лес, стремительно открывает окно и громко кого–то окликает:

— Илья Ильич! Пожалуйте сюда! Да, да, ко мне поскорей.

Лицо его сурово и строго, и трудно сказать, прежние ли мысли не оставили его, или расстроило что–то другое.

— И сколько у меня таких инвалидов, — с прорвавшимся вздохом произносит Сергей, — они надеются, верят, полагаются на меня, легко ли мне, трудно ли, а надежды их оправдай. Можно и не оправдать, но им–то больше не в кого верить… Долг долгом остается, — почему–то опустив голову, продолжает он, — от него никуда не денешься. Стараюсь, и все–таки не выходит, как у других. Тот, кому медицина мила, сделал бы то же самое лучше меня. Я занял чужое место и упустил свое…

Он с грустью оглядывается и, заметив сочувствие в глазах отца, улыбается. На этот раз Яков Гаврилович не удерживается, чтобы не погладить русые волосы сына.

Вошел колхозный бригадир Илья Ильич — высокий, крепкий мужчина с хитро прищуренными глазами и с выражением дерзости на широком, изрытом оспой, лице.

— Здравствуйте! Что прикажете, Сергей Иванович? — приваливаясь к стене, спросил он.

Врач не ответил ему на привет и не предложил садиться.

— Люди поехали в лес? — спросил он.

— Так точно, — ухмыльнулся бригадир, — куда как не в лес.

— И Столярову взяли с собой?

Так вот его зачем сюда позвали. Он покосился на врача, заложил рукавицы за борт армяка и засунул руки за пояс.

— Всех посылаю, нет у меня других людей.

Сергей берет его за рукав, отводит от стены и, как школьнику, выговаривает:

— Что ты привалился, стоять не можешь? Неужели мне после каждого стену подмазывать?

Бригадир смущенно отодвигается, вытаскивает из–за борта рукавицы и сердито сует их в карман.

— Говорил я тебе, — спокойно продолжает врач, — что ее жалеть надо. Нельзя ставить больного на лесную работу. Прикажи ее воротить, сам скачи в лес. Поставь мужа на ее место, нечего лодырей плодить…

Яков Гаврилович покидал сельскую больницу, уезжал осчастливленный, веселый. Он забыл, зачем приехал сюда, и, вспомнив об этом на обратном пути, лишь благодушно улыбнулся.

4

Ассистентке Елене Петровне Сорокиной дали больничный халат, завели историю болезни и поместили в отдельную палату с голубыми панелями и большим окном, обращенным на юг. Стол, застланный простынкой, убрали цветами, пол у кровати закрыли ковриком.

Больная выглядела крайне подавленной, на вопросы отвечала коротко или вовсе молчала, как только осталась одна, бросилась в кровать и зарылась головой в подушку. Ей прежде всего хотелось передышки от дум. Бот уж третьи сутки они изводят ее, отнимают все минуты и секунды ее жизни. Не остается времени ни поговорить о чем–либо, ни расспросить, ни ответить на вопросы. Все, что не требует размышлений, идет само собой: она ест, пьет, одевается, раздевается и немного спит. Словно весть о болезни сорвала все преграды в мозгу, потоки мыслей обрушились и затопили ее. Они идут без отбора, стремительно, бурно, чтобы, исчезнув, вновь и вновь возвратиться. Временами ей кажется, что поток на самом деле — замкнутая цепь с густо насаженными блестками. Ослепительно яркие, они промелькнут, чтобы вскоре вернуться, сверкнуть и снова исчезнуть.