Читаем без скачивания Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов - Александр Поповский

Особенно тягостно было Андрею Ильичу. Он сидел подле жены, не видел ее, но он чувствовал на себе ее взгляд. Он следовал за каждым его движением, проникал, казалось, в его мысли и чувства, спрашивал и домогался ответа. Что ей сказать? Ведь он ничего не знает сейчас. Как эти врачи забывают все на свете, едва сами становятся больными. Он встал, сделал несколько шагов по кабинету и решительно взглянул на нее. Так и есть: ее взгляд все еще следовал за ним.

— Посмотрите вы пищевод, — прервал молчание Андрей Ильич, — я подожду здесь.

Студентов молча встал, подошел к крану, вымыл и долго вытирал руки. Он увел больную из кабинета в другое помещение, специальной аппаратурой взял кусочек ткани из пищевода больной и спустя некоторое время вернулся.

— Ну что? — спросил Андрей Ильич.

— Тумор, — произнес хирург, следуя своей привычке говорить о болезни в присутствии больного по–латыни. Вспомнив, должно быть, что его окружают врачи, он добавил: — Новообразование.

Размеренным движением он вынул из баночки кусочек ткани, вырезанный из пищевода, и осторожно положил его на ватку.

— Ну вот, — непринужденно произнес Студентов, — пошлем это гистологу и закажем ему ответ через двадцать минут.

Перекладывая кусочек ткани в посуду, он уронил его и шутливо себя побранил: «Растяпа! Мало вас линейкой по рукам били».

Фраза прозвучала фальшиво. Это почувствовали все, и Яков Гаврилович в первую очередь. Он попробовал сгладить дурное впечатление подчеркнутой серьезностью, с какой предложил секретарю вернуться с анализом возможно скорей, это ему не удалось, и он замолчал.

— Я надеюсь, Яков Гаврилович, — сказала Елена Петровна, когда дверь за секретарем закрылась, — что у вас хватит мужества сказать мне правду. — Она искоса взглянула на мужа и добавила: — Ведь мы в таких случаях предпочитаем промолчать.

— Что бы нам гистологи ни сообщили, — сдержанно произнес Студенцов, — оперировать все равно придется. Опухоль расположена на задней стенке пищевода, спасибо и на том, могло быть хуже.

Яков Гаврилович казался спокойным, но никто, кроме него, не знал, каких усилий это стоит ему. Напряженные ли нервы Елены Петровны не выдержали, или мужество наконец покинуло ее, она подняла на Студенцова глаза, полные слез, и быстро ушла из кабинета.

С той минуты, как Андрей Ильич увидел сегодня Студенцова, он ничего уже не мог поделать с собой. Давняя неприязнь поднялась в нем, решительно подавляя все доводы рассудка. Все в этом человеке раздражало и злило Сорокина. Не нравились размеренно осторожные движения, слишком мягкий и гибкий голос и даже выражение печали на лице. Он не верил, что сердце Якова Гавриловича исполнено тревоги, действительно омрачено судьбой ассистентки. Нарочитым казалось затянувшееся молчание и его безразличие к телефонным звонкам. С таким ли спокойствием моет руки под краном подавленный горем человек? Так ли безмятежно разворачивает полотенце и не спеша вытирает каждый ноготок? С какой привычной методичностью обследовал он пищевод и, не поморщившись, произнес: «Тумор». Может ли человек, сохранивший в своем сердце хоть искру тепла, позволить себе в такой момент шутку? В возбужденном мозгу Андрея Ильича неудачная фраза Студенцова вырастала до уровня ничем не оправдываемого зла.

— Я попросил бы вашего согласия, — сказал ничего не подозревавший Яков Гаврилович, — оперировать Елену Петровну здесь.

Сорокин резко покачал головой:

— Спасибо. Только не здесь.

— Вы не доверяете лично мне или институту?

Сказать правду Андрей Ильич не мог. Не то мешал ему печальный взгляд Студенцова, не то звучание его приятного голоса. Возможно, ни то, ни другое — ему просто не хотелось вступать с ним в спор.

— Мы будем оперировать ее в нашей больнице. Воспользуемся приемами операции, разработанными вами, и методом анестезии Крыжановского.

— Вы не должны удивляться моей настойчивости, — убеждает его Студенцов, — Елена Петровна нам всем дорога, особенно мне. У нее чудесный характер, прекрасные руки и, что важнее всего, подлинная любовь к науке. Никто так не поддерживает меня в тяжелую минуту, не облегчает мой труд, как она. Мы должны исполнить наш долг перед ней.

— Почему вы думаете, что у нас с ней обойдутся хуже? — намеренно резко произнес Сорокин. Он чувствовал, как с каждым словом Студенцова тает его предубеждение против него, что все труднее ему уйти от его влияния, но как ребенок, бессильный одолеть логику взрослых, он упрямо решил не уступать. — Уж не думаете ли вы, — с едкой усмешкой продолжал он, — что наши хирурги не справятся?

Нет, этого он не думает, наоборот, в больнице их не меньше, чем в институте.

— Я считаю вас прекрасным хирургом, и, если бы вы согласились оперировать ее у нас, мы были бы за нее спокойны. Вы не должны лишать нас права исполнить наш долг перед ней.

Эти слова смели преграду, разделявшую Андрея Ильича и Студенцова. Нельзя было уже упорствовать во что бы то ни стало. Предложение стоило того, чтобы с ним согласиться, но как уступить человеку, которому не веришь? Не значит ли это поступиться самым дорогим — чувством собственного достоинства?

Сопротивление Сорокина слабело… «Не ошибся ли я, — думал он, — не показалось ли это мне? Возбужденный горем и отчаянием, я мог подавленную скорбь принять за бездушное спокойствие».

— Ваш отказ, Андрей Ильич, — тем же мягким взволнованным голосом продолжал Студенцов, — не меня одного огорчит. Весь коллектив сочтет себя несправедливо обиженным.

Глаза просили, настаивали, предупреждали о том, какую ответственность он берет на себя, пренебрегая поддержкой института.

В кабинет вошел Степанов. Он молча протянул директору заключение гистолога и, как прежде у операционного стола, шепотом произнес: «Канцер».

Словно в этом сообщении ничего неожиданного не было, Студенцов заговорил о другом и между делом пожаловался ординатору:

— Нам отказывают, Мефодий Иванович, в том, чтобы здесь оперировать Елену Петровну, что вы на это скажете?

Степанов понял, кто именно «отказывает», но не выразил удивления. Он вспомнил проведенную сегодня операцию, больную, лишенную душевной поддержки, подавленную искусственным сном, и, сочувственно взглянув на Андрея Ильича, сказал:

— Где бы Елену Петровну ни оперировали, я попрошусь у хирурга ему помогать.

Сорокин с благодарностью взглянул на него и перевел глаза на Студенцова. Во взгляде Андрея Ильича не было прежней предубежденности, глаза светились добротой и признательностью.

Яков Гаврилович встал и, словно стесняясь быть услышанным Степановым, негромко сказал:

— Позвольте и мне вам ассистировать…

Андрей Ильич молча пожал руку тому и другому, некоторое время помолчал и, вспомнив, что не ответил ■а просьбу Студенцова, торопливо закивал головой:

— Спасибо, Яков Гаврилович, спасибо.

В три часа дня Яков Гаврилович поехал домой обедать. У небольшого каменного дома в тихом, почти безлюдном переулке, выходящем к набережной Волги, машина остановилась. Студентов поднялся на третий втаж, отпер своим ключом дверь и через тесный, полутемный коридор прошел в квартиру. В комнатах царил полумрак. Сквозь плотные занавеси на окнах пробивался слабый свет. Бесшумно ступая по мягкому ковру, положенному поверх толстого войлока, Студенцов вошел в гостиную.

Обширная комната, заставленная мебелью, производила странное впечатление. На мягких диванах, креслах и пуфах лежали, стояли и висели подушечки всех цветов и размеров. Расшитые шелком, в причудливых наволочках, облепленные лентами и бантами, круглые, треугольные и многоугольные, они заполняли всю гостиную. Некоторые висели на тяжелых портьерах, на спинках стульев, а самые крошечные — под фотографическими карточками на столе. Со стен спускались цветистые ковры и ткани, расшитые серебром и золотом. Там, где ковры, портьеры, занавески и подушечки оставляли в стенах или на мебели полоску, не покрытую тканью, по ней яркой змейкой вилась расцвеченная дорожка. В комнатах пахло валерьяновыми каплями, камфарным маслом и апельсиновой коркой.

Из мягкого глубокого кресла поднялась женщина лет сорока пяти, с бледным нездоровым цветом лица. Длинное темное платье из плотной шерстяной материи, облегавшее ее все еще стройную фигуру, и ранняя проседь широкой полосой, как пробором, разделявшая пышные волосы на голове, придавали всему ее облику холодную строгость. Не проронив ни слова, она собрала вышивание, лежавшее у нее на коленях, шепнула что–то вошедшей девушке и прошла в столовую, где был уже сервирован стол. И здесь, как и в гостиной, ковры заглушали шаги, толстые двойные рамы на окнах не пропускали уличного шума. Беззвучны были движения людей, едва слышна речь, только стенным часам дозволялось здесь громко отбивать секунды.