Читаем без скачивания Диссиденты - Александр Подрабинек

Ближе к утру, когда появились первые прохожие, поиски мои пошли быстрее. В семь часов утра я, не чуя ни рук, ни ног, поскреблась в дверь маленького двухэтажного особнячка, в котором жили встретившие нас в аэропорту люди, и наконец, расплакалась.

Меня напоили горячим чаем, водкой с мёдом, растёрли спиртом, накормили, уложили в постель и укутали одеялами. Забегая вперёд, скажу, что я даже насморком не заболела, только кожа на лице потрескалась от мороза, но это потом быстро прошло».

У меня, в отличие от Алки, все сложилось гораздо проще и прозаичнее. Я доехал в комфортабельном воронке до теплой тюрьмы, которая ждала меня с распростертыми объятиями. Было часа три ночи. По случаю столь неординарного поступления в тюрьму подняли ДПНСИ (дежурного помощника начальника следственного изолятора). Он пришел заспанный и хмурый, не понимая, зачем его позвали. Чтобы окончательно его разбудить, я поведал ему, что меня привезли сюда незаконно и пусть убедится в этом сам – в моем деле нет постановления о взятии под стражу. ДПНСИ окончательно проснулся и полез в дело. Санкции на арест действительно не было. Он пробормотал что-то и пошел куда-то звонить, но вернулся очень скоро. «Ничего, не переживайте – мы примем вас и без постановления об аресте», – сообщил он мне. Меня подняли на второй этаж и посадили в пустующую камеру. Я тут же свалился на шконку и заснул.

Утром я решил не брать еду, а вместо этого попросил бумагу и ручку и на утренней поверке подал дежурному офицеру заявление в прокуратуру о голодовке. Мой фактический арест был действительно вопиющим беззаконием даже по беспредельным советским временам. Все-таки для помещения в тюрьму всегда была необходима санкция на арест. Понятно, что за всем этим стояла Москва. Я слышал, что после четвертого дня голодовки заключенных не берут на этап. Нужны им лишние хлопоты с искусственным кормлением политзаключенного, на которого даже нет постановления об аресте? Я рассчитывал своей голодовкой стравить тюремное начальство и прокуратуру с КГБ и таким образом сократить срок своего пребывания в СИЗО. Сидеть в тюрьме, будучи приговоренным к ссылке, мне казалось очень глупым. И хотя день тюрьмы считался за три дня ссылки, покупать сокращение своего срока таким способом мне уже совершенно не хотелось. Азарт пересыльных тюрем с постоянным радостным пересчетом «один за три» куда-то улетучился.

Через несколько часов меня повели к начальству разбираться с объявленной голодовкой. Заместитель начальника СИЗО по оперативной работе (по тюремному – кум) капитан Альберт Стрелков был спокойным человеком лет сорока пяти, с проседью в волосах, с наигранно неподвижным холодным взглядом бесцветных глаз, какие в американских фильмах бывают обычно у патологических убийц. Едва начался разговор о причинах голодовки, как в кабинет Стрелкова кряхтя ввалился начальник тюрьмы майор Ионошонок. В ширину он был немыслимых размеров, с обвисшими щеками, огромным животом, несколькими подбородками и многочисленными складками на шее. Послушав мои претензии не больше минуты, Ионошонок вдруг затрясся и начал кричать, что он меня сгноит, что таких мерзавцев, как я, белый свет еще не видывал и что он лично заменит мне ссылку вечным сидением в самой худшей камере его тюрьмы. Я смотрел на него сначала с удивлением, а потом начал считать складки на его шее, но постоянно сбивался, потому что начальник тюрьмы не стоял на месте и все время трясся. У меня даже мелькнула мысль, не попросить ли его успокоиться и замереть, и я улыбнулся этой мысли, а майор решил, что я смеюсь над ним, и совершенно рассвирепел. Капитан Стрелков смотрел на него с легкой улыбкой, как бы давая понять мне, что «мы и так вот можем». Наконец Ионошонок откричался и ушел, на прощание велев Стрелкову мое заявление в прокуратуру не отсылать, а меня посадить в карцер на 10 суток. Видимо, истерики майора были здесь не внове, потому что в карцер сажать меня никто не стал, а отвели обратно в камеру.

На следующий день я потребовал отоварки – как всякому арестанту, мне была положена возможность купить в тюремном магазине продуктов на десять рублей в месяц. Меня повели в ларек на первом этаже. Пока я заполнял ведомость с названием продуктов, которые хотел приобрести, в коридоре «случайно» нарисовался капитан Стрелков.

– Решили прикупить продуктов? – спросил он меня благожелательно. – И правильно, – продолжал он, не дожидаясь ответа, – питание у нас здесь хорошее, но все-таки тюремное, а в ларечке продукты настоящие. Правильно решили: голодовкой все равно ничего не добьетесь.

Я кивнул ему и стал дожидаться, когда мне выдадут то, что я заказал. Стрелков стоял рядом и смотрел. Возникло неловкое молчание. Кум, разумеется, не мог уйти, не уличив меня в покупке продуктов. Он предвкушал, что напишет рапорт о прекращении голодовки. Наконец мне просунули в окошечко мой заказ – на два рубля пять пачек сигарет «Столичные» с фильтром, а на остальные шесть рублей – около сорока пачек дешевых сигарет «Прима». Я наблюдал за Стрелковым. Надо сказать, он ничем не выдал своего разочарования. Более того, изобразил на лице удовлетворение и, радостно вздохнув, сказал:

– Но голодовка все равно прекращена.

– Почему?

– Потому что вы купили продукты в продуктовом магазине.

– Какие же это продукты? Сигареты не едят. Ноль калорий.

– Вы ошибаетесь, – возразил Стрелков. – Посмотрите, на пачке сигарет внизу написано: «Министерство пищевой промышленности» – значит, это продукты.

На этот аргумент я не нашелся, что ответить. Вернувшись в камеру, посмотрел – и правда, на пачке внизу мелким шрифтом напечатано «Министерство пищевой промышленности». Надо же, подивился я, при таком обилии в нашей стране разнообразнейших министерств партия и правительство до сих пор не озаботились созданием министерства табачной промышленности. Однако, решил я, все это игры для малолеток, у них, говорят, даже «Приму» курить западло, потому что пачка красного цвета. Меня этим не собьешь. При голодовке есть нельзя, а курить можно, любой авторитетный зэк это подтвердит.

Рассчитывая пробыть в тюрьме не больше двух недель, я оставил себе пять пачек «Столичных» и десять пачек «Примы», а все остальные вечером, когда на смену заступил беззлобный вертухай, передал в соседние камеры, где у ребят, как они мне подкричали, без курева уже «пухнут уши».

Я не пробыл в Якутской тюрьме двух недель. На четвертый день голодовки, когда чувство острого голода уже стало постепенно отступать, меня выдернули на этап. Внизу мне выдали по описи мои вещи: почтовый ящик, резиновый коврик, совок, веник, щетки, хлебницу, кастрюли, посуду, что-то еще. Все, кто видел, как я упаковываю это в рюкзак, смотрели на меня с изумлением. Наверное, за всю историю этой тюрьмы здесь такого не было. Говорят, старые зэки, любители пооригинальничать, иногда возят с собой по этапам любимую подушку, что считается чудачеством и экзотикой. Но чтобы свой собственный почтовый ящик, веник и кастрюли…