Читаем без скачивания Индийский ноктюрн - Антонио Табукки

– Но состоял с вами в переписке, – сказал я.

– Возможно, – ответил он, – но в данном случает речь идет о частной и недоступной переписке.

Мы приступили к овощным котлетам с абсолютно пресным рисом. Официант стоял в сторонке, держа поднос. По знаку моего сотрапезника он незаметно исчез.

– У нас есть архив, но им могут пользоваться только члены общества. Однако и он не включает в себя частную переписку, – уточнил мой собеседник.

– Вы знаете Индию? – спросил он немного спустя.

– Нет, – ответил я, – я здесь впервые, еще не совсем уяснил, где нахожусь.

– Я не имею в виду географию, я говорил о культуре, – уточнил он. – Какие книги вы прочли?

– Очень немного, – ответил я, – вот сейчас читаю путеводитель «О том, как выжить в Индии», мне кажется, он весьма полезен.

– Весьма занимательно, – сказал он ледяным голосом, – и ничего другого?

– Ну, как вам сказать, кое-что читал, – ответил я, – но уже не помню. Я вам откровенно скажу, что прибыл совершенно неподготовленный. Единственное, что я сносно помню, это книгу Шлегеля, но не того, который из двоих более знаменит, а его брата, «О языке и о мудрости индусов».

Он задумался и сказал: «Должно быть, это старая книга».

– Да, – сказал я, – 1808 года.

– Немцев очень привлекала наша культура, они часто высказывали интересные мнения об Индии, вы так не считаете?

– Возможно, – сказал я, – но я не берусь утверждать это с твердой уверенностью.

– Что вы думаете, например, о Гессе?

– Гессе был швейцарец, – сказал я.

– Что вы, Гессе был немец, – поправил меня собеседник, – он принял швейцарское гражданство только в 1921 году.

– Как бы там ни было, умер он швейцарцем, – настаивал я.

– Но я еще не слыхал вашего мнения о нем, – парировал он.

Тут я впервые почувствовал нарастающее во мне раздражение. Этот мрачный, темный, запертый зал с бронзовыми бюстами вдоль стен, этот заносчивый всезнайка-индиец, направлявший беседу по своему усмотрению; его снисходительная и подковыристая манера обращения – все это приводило меня в смятение, перераставшее – я чувствовал – в гнев. Я прибыл сюда по совершенно другому поводу, он же с легкостью от него отмахнулся, ему безразлично было мое волнение, которое он уж наверное уловил и в моем письме, и телефонных звонках. И тем не менее продолжал задавать мне дурацкие вопросы о Германе Гессе. Я почувствовал, что надо мной смеются.

– Вы когда-нибудь пробовали наливку? – спросил я.

– Не думаю, – сказал он. – Что это такое?

– Это такой итальянский напиток, сейчас встречается редко, но бывший в большом ходу в буржуазных салонах девятнадцатого века, это сладкий, как патока, и липкий ликер. Примерно такой же и Герман Гессе. Когда вернусь в Италию, пришлю вам бутылку, правда, если найду.

Он взглянул на меня, не понимая, то ли я полный невежда, то ли бестактный грубиян. Естественно, я был грубым, я так не думал о Германе Гессе.

– Не думаю, что мне понравится, – сухо сказал он. – Я непьющий и, кроме того, не люблю сладкое. – Он сложил свою салфетку и сказал: – Не угодно ли вам перейти к столику, где нам подадут чай?

Мы пересели в кресла рядом с книжными полками, тут же вошел официант с подносом, словно ожидавший за шторой.

– Вам с сахаром? – спросил меня хозяин дома, наливая мне чай.

– Нет, благодарю, я тоже сладкое не употребляю.

Последовало долгое и неловкое молчание. Мой собеседник сидел неподвижно, с закрытыми глазами, я чуть было не решил, что он уснул. Попытался вычислить его возраст, но не преуспел. У него было старческое лицо с совершенно гладкой кожей. Я заметил, что он в сандалиях на босу ногу.

– Вы гностик? – спросил он неожиданно, не открывая глаз.

– Не думаю, – ответил я. И добавил: – Нет, я не гностик. Просто мне любопытны кое-какие вещи.

– И как далеко простирается ваше любопытство?

– Сведенборг, – сказал я, – Шеллинг, Анни Бе́зант: понемногу до каждого. – Мне показалось, что он заинтересовался, и я уточнил: – К некоторым я пришел окольным путем, например к Анни Безант. Ее переводил Фернандо Пессоа, великий португальский поэт, умерший в безвестности в тридцать пятом году.

– Пессоа, – сказал он, – ну да, конечно.

– Вы знаете его? – спросил я.

– Так, кое-что, – сказал он, – примерно как вы о других.

– Пессоа считал себя гностиком, – сказал я, – он был розенкрейцером, написал много эзотерических стихотворений под заглавием «Несение креста».

– Я никогда их не читал, – сказал хозяин дома, – но кое-что знаю из его жизни.

– Знаете, какие были его последние слова?

– Нет, – сказал он, – какие?

– Дайте мне мои очки, – сказал я. – Он был сильно близорукий, хотел войти в другой мир в очках.

Мой собеседник улыбнулся и ничего не ответил.

– За несколько минут до этого он написал на английском записку, он часто в своих заметках пользовался английским, он ведь вырос в Южной Африке. Мне посчастливилось сделать фотокопию этой записки, почерк очень неуверенный, это естественно, он был в агонии, но понять можно. Хотите узнать, что он написал в этой записке?

Хозяин дома покачал головой, как свойственно индусам, когда они согласны.

– I know not what tomorrow will bring[3].

– Какой странный английский, – сказал он.

– И правда, – сказал я, – какой странный английский.

Мой собеседник медленно поднялся, знаком велев мне оставаться на месте, и пересек зал.

– Извините, я на минуту, – сказал он, – подождите меня здесь.

Я остался в кресле, стал разглядывать потолок. Должно быть, было уже поздно, но мои часы остановились. Вокруг была тишина. Мне показалось, в соседней комнате раздается тиканье часов, но, может, это скрипнуло дерево или разыгралось мое воображение. Официант вошел, не промолвив ни слова, и унес чайный поднос. Я почувствовал легкую растерянность, которая вместе с усталостью вызывала во мне чувство дискомфорта, своего рода легкую дурноту. Наконец мой собеседник вернулся и перед тем, как сесть, протянул мне желтый конверт. Я сразу же узнал почерк Ксавье. Открыл конверт и вынул записку: «Дорогой учитель и друг, жизненные обстоятельства не позволяют мне возобновить наши прогулки по берегу Адиара. Я стал ночной птицей и хочу думать, что так мне написано на роду. Помните меня таким, каким знали. Ваш К.». На записке стояла дата: Калангуте, Гоа, 23 сентября.

Я ошеломленно посмотрел на хозяина дома. Он сидел и, как мне показалось, пристально за мной наблюдал.

– Выходит, он не в Бомбее, – сказал я, – а в Гоа, в конце сентября он был в Гоа.

Он кивнул и ничего не добавил:

– Но почему он отправился в Гоа? – спросил я. – Если вам что-то известно, прошу вас, расскажите мне.

Он