Читаем без скачивания Западноевропейская поэзия XХ века - Антология

ШАГИ

Перевод Е. Витковского

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,я медленно гибну во тьме.Светло в коридоре, но в камере мрак,спокойно и тихо в тюрьме.Но кто-то не спит на втором этаже,и гулко звучат в тишиневперед — пять шагов,и в сторону — три,и пять — обратно к стене.

Не медлят шаги, никуда не спешат,ни сбоя, ни паузы нет;был пуст по сегодняшний день каземат,в котором ты ходишь, сосед, —лишь нынче решений, ты после судаеще неспокоен, чужак,иль, может, навеки ты брошен сюда,и счета не ведает шаг?

Вперед — пять шагов,и в сторону — три,и пять — обратно к стене.Мне ждать три недели — с зари до зари,двенадцать ушло, как во сне.Ну сделай же, сделай на миг перерыв,замри посреди темноты, —когда бы ты знал, как я стал терпелив —шагать и не вздумал бы ты.

Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,в мозгу воспаленном горя.Вскипает, рыдая, туман за окном,колеблется свет фонаря, —и, вставши, я делаю вместе с тобой —иначе не выдержать мне! —вперед — пять шагов,и в сторону — три,и пять — обратно к стене.

«Я сидел в прокуренном шалмане…»

Перевод Е. Витковского

Я сидел в прокуренном шалмане,где стучали кружки вразнобой, —хлеба взял, почал вино в стакане —и увидел смерть перед собой.Здесь приятно позабыть о мире,но уйти отсюда должен я,ибо радость выпивки в трактирене заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя, — жестоко,ибо кто подаст надежный знак,неизвестно ни числа, ни срока,давят одиночество и мрак, —радость и жестокость — что желанней?Горше и нужнее — что из них?Мера человеческих страданийпревосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,до осадка, что лежит на дне,ибо то, что горько, с тем, что сладко,непонятно смешано во мне.Я рожден, чтоб жить на этом светеи не рваться из его оков,потому что все мы — божьи дети,от начала до конца веков.

ШЛЮХА ИЗ ПРЕДМЕСТЬЯ

Перевод Е. Витковского

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;выйду на улицу и отыщу на панелигостя, уставшего после тяжелого дня, —чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),тихо открою скрипучую дверь наверху,пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,выключу тусклую лампу, разденусь и лягу,буду ласкать его, семя покорно приму, —пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,тихо заснет он, — а утром уйду я до свету,деньги в конверте оставлю ему на виду…Похолодало — наверное, завтра пойду.

ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ

Перевод Е. Витковского

В лепрозории даже зимой не топили печей.Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.Повар пойло протухшее в миски больным наливал,а они на соломе в бараках лежали вповал.

Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,на врачей не надеясь, которым — что пень, что больной.Десять самых отчаянных ночью сломали барак,и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.

Тряпки гнойные сбросили где-то, вздохнули легко.Стали в город крестьяне бояться возить молоко,хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесуи, под вечер бредя, наготове держали косу.

Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в оврагобреченных, рискнувших пойти на отчаянный шаг.Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,только десять — одни перед целой враждебной страной.

ЛЮБЛИНСКАЯ ПЕЧЬ[6]

Перевод Г. Ратгауза

На пустоши топится жуткая печь,Поблизости — город Люблин.Людей, чтобы жаркое пламя разжечь,Грузили в вагон для скотин.И тысячи граждан из каждой страныОтравлены газом, живьем сожженыВ печи твоей алой, Люблин.

Под свастикой, в мраке могильных крестовТри года томился Люблин.Палач не спешил хоронить мертвецов,Он гнал вереницы машин;Под пломбами грузы машина везла,В мешках опечатаны кость и зола.Так нивы удобрил Люблин.

И вот пятилучье победной звездыВесною увидел Люблин.Но копоти черной не смыты следыОт Карпат до французских долин,И пламенный, чадный пылает позор,Пока не зальет своей кровью топорПоследний палач твой, Люблин!

ВИЛЬГЕЛЬМ САБО

Вильгельм Сабо (род. в 1901 г.). — Детство провел в семье крестьянина, у приемных родителей. Учился в Вене. С 1921 г. был учителем в деревнях и маленьких городках. В 1938 г. оккупационные власти запретили ему заниматься преподаванием, и до 1945 г. он находился па положении «свободного писателя» (хотя почти не печатался). С 1945 г. — директор школы в Нижней Австрии. Первый сборник стихотворений, «Во тьме деревень», выпустил в 1933 г. Известен также как переводчик (переводил, в частности, Сергея Есенина).

На русском языке публикуется впервые.

САРАНЧА В 1338 ГОДУ[7]

Перевод В. Топорова

Восток мутился к вечеру, и нечисть,В летучие полки вочеловечясь,Над полем яростно клубилась —Чума и язва моровая, —Клубилась, небо закрывая,Пока на хлеб не опустилась.

В восьмом часу и, может быть, в девятомБыл урожай еще богатым —Но гадины голодные сновали,Во ржи и в клевере сидели,Перелетали дальше и гремелиКрылами, словно крышками роялей.

А в деревнях до неба голосили,Не в силах избежать насилья,И жгли костры на ближнем взгорье,И шли на ощупь, как в густом тумане,Шепча молитвы, причитаньяИ просто — причитая в горе.

А саранча вгрызалась, и казалось,Она в сердца мужицкие вгрызалась,Вгрызалась дружно, челюсть в челюсть,И на колосьях восседала чинно,И было небо так невинноНад хрустом, было пусто, просто прелесть.

И саранча снялась с хлебов с зарею,Нажравшись, но блистая худобою,Черна, неутомима, ненасытна —Вперед на запад было поле,Еще не онемевшее от боли, —На запад было небо беззащитно.

ГУГО ГУППЕРТ

Гуго Гупперт (род. в 1902 г.). — Поэт, переводчик и публицист. Член Коммунистической партии Австрии. Учился в Вене и Париже, в 20-х годах принимал активное участие в рабочем движении. Подвергался полицейским преследованиям. В 1928 г. уехал в СССР, где жил вплоть до 1956 г. В СССР в 1940 г. выпустил первый сборник стихотворений. С конца 20-х годов много и плодотворно работает над переводами произведений русской и советской поэзии — ему принадлежит перевод пятитомного Собрания сочинений В. Маяковского, переводы из Пушкина, а также «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели, за который в 1972 г. Гупперт удостоен Горьковской премии.

На русский язык переводится с середины 30-х годов.

БРИГАДА ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ЯНВАРЯ

(Кузбасская баллада)

Перевод М. Ваксмахера

Вечером в бараке бригадир сказал,Прижавшись к печке спиной:«Завтра — день памяти Ленина,Завтра у нас выходной».

Ночь была черна, как базальт.Тверд мороз, как гранит.А в бараке — сало и чай,Лопаты и динамит.

Люди бурили, долбили, скребли,Проклятый грунт был острей стекла.Тоскуя по снегу, стыла земля.Работа была, как грунт, тяжела.

Завтра — памяти Ленина день.Передышка завтра, привал.«Эй, бригадир, расскажи-ка нам,Что ты в тот год повидал».

«Нас, красноармейцев, из ПетроградаПрислали в Москву, в почетный караул.Выходим ночью из вагона — видим:Мороз-то уже к сорока шагнул.

Дома на улицах заиндевели,Словно изъедены ржавчиной седой…А еще страшней, чем мороз, чем ветер,Великая скорбь над Москвой…

Мне не забыть детей постаревших,Взрослых, что плачут по-детски, навзрыд.Улицы стонут, стонут площади,Камень слезой застывшей облит.

Гроб Ильича Москва обнимает,Кострами греет, как мать нежна.Как сегодня, вижу: идут и идутНароды и племена.

Скорбное солнце в морозной дымкеКажется не солнцем — луной.Руки жжет горячей огняВинтовки металл ледяной.

Поплыл над домами плач сирен.Паровозы — в клубах дыма и пара.Ударили пушки. Люди неслиЛенина вокруг земного шара.

Весь мир на Красную площадь пришел,С вождем прощался народ.Видите — у меня на партийном билетеДвадцать четвертый год…»

Люди смотрели на партийный билетСвоего бригадира. И в полумракеДо полуночи о Ленине шел разговорВ рабочем бараке.

А двадцать первого января,Утром, в морозный туман,Бригада лопаты взялаИ пошла в котлован.

Был этот день торжеством труда.Сорокаградусный злился мороз.Копали, взрывали, бурили, скребли.Котлован на глазах рос.

«Цемент привезут — послезавтра фундаментКласть начинаем, — бригадир кричал, —Чтоб через год дала металлДомна имени Ильича!»

МАЯКОВСКИЙ В БАГДАДИ