Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

Иосиф всё это предвидел, потому что регулярно слушал радио и умел за внешней дымовой завесой видеть контуры внутреннего смысла, – он внимательно следил за польским походом РККА, вдумчиво читал газеты и прекрасно понимал, что грядёт что-то страшное, неотвратимое, – капиталы его поэтому давно были за границей, а медный сундучок с золотыми двадцатидолларовыми монетами конца девятнадцатого века покоился в надёжном месте среди развалин замка Гедимина, – он так умело, а главное, загодя свернул свои дела, так ловко замёл все явные следы, что и сам уже в конце сентября жалел себя, как беднейшего городского маргинала, – прикинувшись местным дурачком, он щеголял в потёртом засаленном костюме, жена его ходила в обносках, а дети – в лохмотьях, и ни одна душа его не выдала, в то время как полторы тысячи осадников, офицеров Войска Польского и Государственной полиции, чиновников, землевладельцев и прочих буржуёв были этапированы в Минск и размещены во внутренней тюрьме республиканского НКВД, – в церкви Святого Михаила Архангела организовали конюшню, в фарном костёле – фуражный склад, а синагогу взорвали, разрушив попутно древнее еврейское кладбище, где можно было сыскать даже шестисотлетние могилы цадиков, раввинов и рядовых средневековых обывателей; рядом с кладбищем с конца девятнадцатого века жила немецкая семья Бруно Лаубе, ещё до начала Великой войны потерявшего и жену, и детей, – он был каменотёсом, камнерезом и на протяжении последних трёх десятилетий изготовлял памятники почившим иудеям; надгробия его отличались чрезвычайным изяществом и тонкостью резьбы, – никто в городе не мог так искусно вырезать в камне менору, Маген Давид и сложную ивритскую вязь, – только он, и он не брал даже подмастерьев, в одиночку ворочая тяжёлые граниты; когда синагогу взорвали, а кладбище проутюжили бульдозером, Бруно Лаубе собрал сотни надгробий и построил себе из них двухэтажные хоромы… пока он строил, рядом гремела и другая стройка, – новая власть возводила стадион, продержавшийся до эпохи нового капитализма, – в начале двухтысячных я ещё смотрел на этом стадионе футбольный матч местных клубов… народу на трибунах было, правда, мало, – сидели по преимуществу призраки кладби́щенских евреев, потревоженных советской властью, и, кстати, потом, когда капитализм в Лиде уже окончательно восторжествовал и стадион тоже в конце концов снесли, а на его месте построили большой торговый центр с бутиками, кафе и детскими аттракционами, эти бедные, навсегда лишённые последнего покоя призраки в своих истлевших тахрихим, с головами, укрытыми талитами, скорбно разгуливали по торговому центру, с тоскою поглядывая на детей, резвящихся в аттракционах… эту моду взяли они с сорокового года, когда Бруно Лаубе достроил своё сложенное из надгробных плит жилище, – вот у него в доме они и бродили поначалу в поисках своих камней, а Бруно был католик, и его это раздражало, – он и священника водил, и стены окуривал, и молитвы читал, – ничто не помогало! они же иудеи, потому католические штучки их не задевали… но не разбирать же дом! – евреи безмолвно бродили по комнатам, не пользуясь дверьми, просто проходили сквозь стены, равнодушно поглядывая при встречах на хозяина, Бруно злился, евреи продолжали слоняться, проникая даже с первого этажа на второй сквозь высокий потолок, – просто возносились, а потом прошло немного времени и хозяин смирился, привыкнув постепенно к непрошеным сожителям: они даже иногда вместе обсуждали погоду, попивая Украинское, в буржуазные времена называвшееся Мюнхенским, которое ещё полгода назад варили сыновья недавно умершего Мейлаха Пупко, – бедные наследники, едва пережившие expropriatio и ещё поработавшие немного простыми служащими на своём собственном заводе, а потом окончательно осознавшие бесперспективность пребывания в Лиде и отъехавшие через Вильно в какую-то заграницу… дом Бруно Лаубе сохранился до сих пор, его берегут вместе с Лидским замком, как будто понимая историческое значение этих объектов культурного наследия, – место, где стоит дом, говорят, про́клятое, потому что до сих пор внутри и вокруг всё бродят тени никак не желающих утихомириться евреев, – лично я, правда, никаких теней там не встречал, но, придя как-то к дому и прислонившись ухом к его древней стене, испещрённой вязью немых ивритских букв, отчётливо услышал шёпот тысяч пересохших губ, похожий на шелест и шуршание шатких тополей Виленской, Сувальской, а ныне, конечно же, Советской… о чём молили они, на что жаловались и какие вопросы, может быть, хотели мне задать? кто знает! – так точно и с таким же нетерпением вслушиваюсь я в неясный гул прошлого, разглядывая старые фотографии в моём чудесном альбоме, непонятно как сохранившемся в исторических штормах, осторожно трогаю истёртый почти до основания обложечный бархат, переворачиваю ветхие листы, вдыхаю их запах, который нельзя описать, а можно лишь означить как запах эпох, и думаю: у меня ведь к ним тоже так много вопросов! а они уже не могут ответить! и никогда, никогда уже не узнать мне, как решился мой несостоявшийся родственник Витольдик дать отчаянный ответ смерти, подступившей к нему близко-близко, но всё же не трогавшей его и не помышлявшей трогать, а только погрозившей ему издалека пальцем, – судьба остерегала его, но он не послушал её внятного привета и полез в самое пекло… это любовь! эта была такая странная, несусветная любовь зрелого уже, в общем-то, но всё же ещё достаточно молодого человека, который многое, очень многое в жизни повидал, не научившись отличать область грёз от области жестокой яви, которой полон был весь двадцатый век; я вглядываюсь в его фотографическую карточку и вижу высокого, стройного, красивого мужчину, в котором так явственно ощущается порода, даром что происхождение его было самое босяцкое… есть у меня даже подозрение, что предками его были вовсе не украинские чумаки, как сам он утверждал, а может быть, те люди, с которыми связана постройка замка Гедимина, и не строители, конечно, а кто-то из заказчиков… на фото стоит он в полный рост, опираясь на бутафорскую колонну, – в белоснежной тройке и белом котелке, и никакого беспокойства нет в его внимательных глазах, и никакого предчувствия, а между тем… немцы вошли в Лиду ранним летним утром, спустя пять дней от начала войны, и уже в июле устроили в Лидском замке лагерь для военнопленных, а в самом большом квартале города – гетто, куда согнали не только лидчан, но и множество жителей окрестных деревень; гетто простиралось от захламлённой Лидейки как раз до Виленской улицы, а с другой стороны – от несуществующей уже сегодня Постовской до железнодорожной колеи на Молодечно; Иосифа с женой и сыном взяли сразу, а Соня с бабушкой в тот день отправились с утра на поиски продуктов, их сопровождал Витольдик, потому что бабушка была плоха ногами, – Витольдик, как настоящий джентльмен, вёл её под ручку, Соня слегка поддерживала с противной стороны, и благо суматоха на улицах началась близ дома, где жил Сонин кавалер, – они быстро зашли в его квартиру, а ночью он вывел Соню с бабушкой наружу и сопроводил в подвал, от которого имел ключи; они про́жили там месяц, а потом судьба сказала: баста! и отправила к дверям подвала местного дворника Андру́ся, – Андрусь, как хозяин и попечитель местных дворов, тоже имел ключи от этого подвала, зашёл в поисках какой-то там метлы и увидел лежащих в углу на грязной соломе Соню с бабушкой, – бабушка была совсем плоха, – третьего дня её хватил удар, а Витольдик не мог найти ей доктора, потому что все доктора уже томились в гетто; Андрусь позвал солдат комендатуры, а в это время к подвалу как раз пришёл Витольдик с хлебом, – подойдя ближе, он с ужасом приметил отсутствие замка и услышал гортанную речь из-за двери; в тот миг на свет явились немцы с дворником и Соней, – солдаты раздражённо выкрикивали что-то, энергично показывая пальцами на бабушку, Андрусь тихо возражал, но потом махнул рукой и нехотя вернулся; в помещении возле кучи угля лежала уложенная на бок тачка, в неё он попытался втиснуть бабушку, но она была тяжёлая, и тогда дворник махнул рукой Витольдику; вдвоём они кое-как погрузили её в тачку, и странная процессия двинулась по городу: впереди Витольдик с бабушкой, кое-как полулежащей в тесной тачке, – бабушкино багровое лицо испачкано угольною пылью, она тяжело дышит, и чёрные капли пота стекают по её щекам, – следом идут Соня с дворником, а позади –