Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

Соня с Витольдиком стояли рядом, взявшись за руки, и смотрели в облака: была пасмурная холодная погода, но не дождь, не снег падал на их бледные, измученные лица, а пепел, пепел, пепел… он кружился, порхал, медленно парил… мелкие серые и почти невесомые хлопья танцевали жуткий танец и сопровождаемые каким-то тягостным воем, прилетавшим непонятно откуда, неслись на капустные поля, которые видны были за колючкой, – ряды капусты простирались до горизонта, она была крупная, жирная, словно нажравшаяся человеческой плоти, и это было в самом деле так: слу́жки крематория удобряли поля человеческим пеплом… немцы были рачительные хозяева, у них всё шло на пользу рейху, – и одежда заключённых, и обувь, и волосы, а конструкторы печей придумали даже специальные конвекторы, с помощью которых грели воду, – горячая вода была для этих нелюдей побочным продуктом горения сотен тысяч человеческих тел… прямо с поезда колонну заключённых завели в барак и выстроили в очередь: несколько эсэсовцев в халатах заглядывали людям в рот и ставили кое-кому кресты на грудь; пройдя барак насквозь, люди выходили из него и попадали в стоящее рядом помещение, где всех, кто был отмечен, отделяли и заводили в комнату без мебели, – здесь ждали трое, державшие в руках щипцы: они рвали золотые зубы; потом поток узников влился в бетонное пространство, где каждому приказали взять плечики, то есть вешалки, на которые нужно было поместить одежду, – у этих аккуратистов имелся на территории лагеря заводик, где заключённые изготавливали тысячи подобных вешалок, – Соня и Витольдик медленно разделись, не глядя друг на друга… кто-то в глубине толпы начал выть, и зарыдали дети; Соня тоже плакала, дрожа от холода, – Витольдик глянул на неё, и глаза его наполнились слезами, – это девичье тело, которого он мечтал когда-то коснуться, было таким чужеродным в этой страшной обстановке – среди одежды, развешанной по стенам, среди запахов давно немытых тел, – тело шестнадцатилетней девушки, уже расцветшей и почти превратившейся в маленькую женщину… тут раздались резкие команды и людей стали теснить в соседний бункер, – то была душевая, длинная, вытянутая из конца в конец, дальняя стена которой терялась в полутемноте, посередине шёл сточный жёлоб… в свете тусклых лампочек Соне показалось, что по дну жёлоба стекает кровь… нет, нет, это ржавчина, сказал Витольдик, хотя сам заметил на одной из стен подозрительные пятна… у него дрогнуло сердце, но он только крепче сжал Сонину ладонь… люди всё входили и входили, – вскоре стало очень тесно, и Соня с Витольдиком оказались притиснуты друг к другу… он обнял её и, задохнувшись от любви, стиснул в своих объятиях… не бойся, ничего не бойся, сказал он шёпотом и нежно прижал ладонью её голову к своей… она склонилась на его плечо, и он почувствовал – среди смрада пота и прогорклой крови – светлый запах пасеки и дурманный аромат июля, в котором звучали ноты мёда, прополиса, перги и золотых медоносов! было очень холодно, и Соня всё дрожала… ноги узников коченели на бетоне, но Витольдик обнимал её, согревая своим телом… и она уже не плакала, чувствуя рядом его сильную фигуру… в этот миг они ощутили какой-то горький вкус, и сердца их застучали в панике так сильно, как… тут люди вокруг завыли в голос… вой этот подымался выше, звучал всё страшнее и безысходнее, и кто-то уже падал, увлекая за собой других и разбивая о бетон руки, ноги, головы… Соня и Витольдик глянули друг другу в глаза, обнялись изо всех сил, и он ещё успел напоследок вдохнуть её медовый запах и тихо-тихо улыбнуться… а Иосиф ничего этого не знал – до самого конца войны, да и в мирное время не узнал, – так его снова закрутило! сунулся он в сорок седьмом в Москву в надежде замести прошлые дела, – город большой и затеряться в нём легко, и военные награды, полученные уже за освобождение Европы, помогли ему вселиться в коммунальную комнатку возле Рижского вокзала, где он намеревался пересидеть с семьёй никак не кончавшееся смутное время, но оно, это время, его не отпускало: стали проявлять в нему интерес неприметные серые людишки, которые приглашали на аудиенции и всё задавали какие-то вопросы, но он, как язь, выворачивался из их колючих рук и никак не давал себя поймать: до прихода в Лиду Советов он носил дедову фамилию, полученную в Галиции от комиссии по дарованию фамилий; дед был самого что ни на есть пролетарского происхождения, – денег у него не водилось никогда, купить аристократическое именование, как это делали зажиточные граждане, он был не в состоянии и потому получил в своё время некрасивую и даже в некотором роде не очень приличную фамилию; в тридцать девятом году Иосиф обратился в советские учреждения с просьбой о выдаче удостоверения и назвался Лидским, понятное дело, цель его была – вильнуть, ведь время и тогда было очень смутное, а он понимал, что прошлое своё следует скрывать… и вот после войны его крутили так, сяк и об косяк, а он всё ускользал да ускользал, и не кололся… тут хотели пришить ему антисоветское сионистское подполье, – это за сражения-то в Налибокской пуще, – да он и тут не дался, отправив серых людей к Тувье Бельскому и к Василю Чернышёву, который в сорок третьем был секретарём подпольного обкома и командиром партизанского соединения, – именно ему в конце концов были подчинены все Бельские… серые люди быстро навели справки и неожиданно отстали, несмотря на то что Тувья попал всё-таки под монастырь; изрядно потрепав, его на минутку отпустили, а он, не будь дурак, быстро слился в Польшу: Бельский имел звериное чутьё и никогда не полагался на судьбу; это вообще был незаурядный человек, практически не имевший образования и при этом в совершенстве владевший шестью языками; в Польше он не задержался, потому что поляки ненавидели евреев, и Тувья очень быстро это почувствовал на своей шкуре, – следующим его зигзагом стала Палестина, где он снова воевал – на сей раз за независимость Эрец Исраэль, и здесь, к слову, он увидел то же, что видел Принц Обезьян на рубиновых индийских променадах: в одну сторону тронулся по Земле обетованной миллионный поток измученных арабов, а в другую, противоположную – миллионный поток измученных евреев, и это продолжалось от века, – по всей планете, из столетия в столетие, безостановочно, бесконечно люди шли встречными потоками, но не для того, чтобы брататься, а для того, чтобы, разминувшись, не видеть потом друг друга более уж никогда… а Тувья всё искал лучшей доли и в пятьдесят пятом осел в Бруклине, откуда выгонял на американские просторы свой старенький разбитый Мак; умер этот воин восьмидесяти лет и был похоронен в Лонг-Айленде, но вскоре прах его вернулся на Святую землю, где и был погребён под воинский салют на горе Герцля в Иерусалиме… а Иосиф, будучи осведомлён о послевоенной судьбе командира и хорошо понимая, что сам он, несмотря ни на что, продолжает сидеть под колпаком, решил больше не шарахаться, а зажить мирным трудом и быть теперь тише воды, ниже травы, – в конце сороковых он подходил уже к солидной возрастной черте, и жизнь настойчиво твердила: время тачанок, цыган, скитаний по миру и контрабандных овец – кануло уж безвозвратно, и теперь остаётся лишь дожить свой век в согласии со строптивою судьбой, – сколько шансов она ему давала, и все эти шансы, все без исключения, он полностью использовал; до пятьдесят третьего он вообще не рыпался и, можно сказать, просто слился с ландшафтом, устроившись работать киоскёром в столичную «Союзпечать», – продавал «Правду», «Известия», «Труд» и всякие-разные «Мурзилки» и сделался вскоре достопримечательностью маленького пятачка у «Рижской»: на работу он ходил в мятом парусиновом костюме цвета беж, при галстуке и в пижонской шляпе из соломки, а зимой – в коротком тулупчике и старом пыжиковом пирожке, весь район звал его – дядя Ося и потешался над стариковскими нарядами, не подозревая, что за плечами этого нелепого дяди – миллионное состояние и медный сундучок с золотыми двадцатидолларовыми монетами конца девятнадцатого века, спрятанный в надёжном месте среди развалин замка Гедимина; золото – уже в семидесятых – он хотел пустить на постройку мемориала погибшим в Лидском гетто, да не знал, что его давно опередили, – слухи о сундучке ходили ещё во время