Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

что каждый из них имел с рождения шесть душ, которым от веку предназначены места в раю; рай назывался у них Бесконечное пространство предков, и после смерти всякий чукча поселялся там; в бой шли они с свирепым видом, рыча, как волки, и злобно кусая рукава, – при их виде неприятель бежал, бывало, даже не вступая в бой, и дядя Богдан научился у них безмерной отваге и безудержной лихости; будучи с оказией в Ново-Мариинске, он приобрёл как-то у штурмана американской шхуны новенький веблей, с которым впоследствии ходил промышлять немирных юкагиров, грабить коряков да отбивать оленей у эвенов или ненцев, доставались ему даже женщины, но он брезговал их брать, потому что сифилис свободно гулял по всему северо-востоку, и знакомый доктор говорил иной раз, шутя, дяде Богдану: вот вы, я вижу, как есть природный чукча, стало быть, заклинаю вас всем сущим на земле – не ходите, мол, в чужие стойбища, ибо там бледная спирохета вас непременно караулит… кстати! вот же и лыко тут в строку: один верхнеколымский управитель завёл обычай вписывать в специальный кондуит все раскрытые лично им амуры, – только прознает, где какая связь, сей же час – на карандаш и учиняет форменный допрос: а раньше с кем? намереваясь тем дознаться до истока и выслать причину или же причины из Колымского края в самую глубь материка… и что? доигрался ретивый реформатор народного здравоохранения до собственного люэса… что ж, ирония фортуны! лучше разве скажешь?.. но вернёмся к герою, дяде Богдану, которого фотокарточки, хранящиеся в фамильном альбоме, всегда меня влекли, – такое весёлое лицо и морщинки возле глаз… весь в бороде, в усах, и похож не то на Амундсена, не то на Роберта Скотта, – вот он на древней фотографии: в кухлянке, в штанах из камуса, в мягких торбасах… без шапки, капюшона и без рукавиц, в одной руке – веблей, в другой – чукчанское копьё, – образ, я бы сказал, не воина, а землепроходца, несмотря даже на солидное вооружение, – карточек его в альбоме – три: одна поясная, в студенческой тужурке, вторая в рост – возле яранги, с веблеем и копьём, а третья – тоже в рост – в длиннополом тулупе и фуражке с эмалевой звездой… последнее фото относится, видимо, к двадцатому году, когда он и погиб, не сумев уже вернуться в Лиду, а вернулся б, и, думаю, стал бы компаньоном деда, с ним вместе крутился бы в аферах, добывая золотишко, и ещё лет двадцать наверняка прожил бы – до сорок первого по крайней мере, ну, а там уж ему не было судьбы – пропал бы вместе со всеми либо в гетто, либо на Лидском полигоне, где лидчан укладывали в гигантские братские могилы… сложилось, однако, по-другому: десять лет почти жил он среди чукчей и так преуспел в этнографических записках, что на него обратили внимание в Академии наук, откуда пошли вскорости по инстанциям ходатайства о его освобождении и разрешении вернуться в Петербург; он и вернулся, инстанции смягчились… тут следует пропустить его участие в полярных экспедициях, в том числе американских, работу в марксистских журналах и подвиги в Великой войне, куда он отправился чуть не пятидесяти лет, – эти материи скучны, однообразны и станут тормозить нашу и без того неторопливую повесть, посему отправимся за дядей Богданом прямиком в 1917 год и увидим его уже левым эсером во Владивостоке: сначала он подвизался в Союзе приамурских кооперативов, а потом стал членом Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов, чему способствовал некий Миша Мариков, с которым дядя Богдан сдружился в Союзе кооперативов, – этот Мариков был резкий, заводной, горячий; вспыльчивость его делала с ним злые шутки, приводя порой к ненужным драмам, но к дяде Богдану он относился с уважением, ценил его и доверял ему; вот они вместе делали дела: дядя Богдан забросил этнографию и стал работать ради партии, потому что верил в партийные идеи, как верил когда-то в систематический террор… после революции, правда, радикальные доктрины стали тяготить его, потому что он видел много смерти, очень от неё устал и не понимал более в убийстве ни радости, ни пользы, – военные набеги чукчей, в которых он участвовал, Великая война и революционные эксцессы научили его относиться к жизни человека много осторожнее, а тут снова – левые эсеры и всякие противоречия, но он работал, стараясь не касаться крови, и это у него, в общем, получалось, но чувство, что дороги эсеров – не самые хорошие, в конце концов привело его в РКП(б), чему, кстати, немало способствовал известный Мариков, и так они продолжили общий путь, став даже в восемнадцатом году участниками Третьего съезда Советов, однако судьба их оказалась краткой и печальной, – дяде Богдану было отмерено всего-то пятьдесят пять лет, и я уж сегодня на четыре года пережил его, а Марикову и подавно – едва тридцать с небольшим, хотя за этот миг успел он познать и славу, и власть в полной мере, и любовь загадочной красавицы, роковой дамы, бросившей для него своего мужа, купца-миллионера; об этом, впрочем, в свой черёд, а за два года до событий дядя Богдан и Мариков были арестованы во Владивостоке белочехами и отправлены в концентрационный лагерь, откуда путь им был прямиком в братскую могилу, потому как расстрельная бумага на них была уже готова, однако ж свыше смерть друзьям покуда не была назначена, по причине того, что земной суд отличается от Божьего, – они же должны были вскорости чукчей привести к присяге; посему узники бежали, скрывались, а потом перешли на нелегальное жильё; осенью девятнадцатого года Владивостокская ячейка отправила их в Ново-Мариинск, который через время стал Анадырем, и уж тут они вволю расстарались: задача была ни больше ни меньше – установить Советскую власть на Чукотском полуострове, и дяде Богдану ещё во Владивостоке указали: ну, вам, дескать, товарищ Богдан, и карты в руки, потому как оленные чукчи, можно сказать, ваши природные браты и сообщество ваше крепче, чем сообщество обрезанных, ведь вы с чукчами с одного ножа ели, в одной яранге спали и жена у вас – чукчанка; дядя Богдан и Миша Мариков сели в порту Владивостока на последний в той навигации корабль, – дядя Богдан в качестве заготовителя моржового клыка с командированием на побережье, а Мариков – с бумагами механика по паровым котлам – вовсе без командировки, – и сильно удивились, прибыв в Ново-Мариинск, так как на пристани их встречал оркестр; оказывается, наши робеспьеры плыли в одной лодке с будущим начальством края: северо-восток был ещё свободен, весть о революции сюда хоть и докатилась, да никакого впечатления не произвела, ибо инерционный ресурс этой заснеженной махины был так велик, что своротить её с первобытного пути не могли поначалу никакие катаклизмы: местные барыги, торговцы, промышленники да казённые людишки жили себе в свой прибыток, да и в ус не дули, – до тех пор, пока омское правительство не озаботилось их благополучием, – самодержавной опеки ж больше нет, а порядок нужен, без порядка же нельзя, стало быть, следует поставить здесь своих; вот и прибыли начальник уездного правления Громов-Лубенец, секретарь правления Толстихин и мировой судья Сузда́лин, которых сопровождали десять милиционеров во главе со Струковым, бывшим полицмейстером Самары, – их встретили на пристани, поднесли хлеб-соль, почтили лобызанием, а дядя Богдан с Мариковым сошли на берег как пришлые людишки, и некому было их приветить, однако ж они знали, что будет им судьба в очень близком будущем судить здесь да рядить, а то и без суда распоряжаться и всех этих Громовых, Толстихиных да иже с ними выстраивать так, как желает революционный распорядок; таким образом, дядя Богдан вернулся к чукчам, приведя с собою друга, и они принялись, что называется, сеять смуту посреди туземцев: сколотили группу заговорщиков, ревком, и первыми здесь были Эленди́ с Кеотой, сыны дяди Богдана, а потом к ним примкнули и другие люди – разных национальностей, характеров и взглядов, но все как один одержимые безумием мечты: Август Берзинь, бывший боец 2-го Рижского латышского стрелкового полка, ещё недавно состоявший членом Хабаровского Совета и комиссаром железнодорожной станции города Хабаровска, американский немец Вальтер Аренс, отколовшийся в девятнадцатом году от чехов, русский уроженец Латгалии Титов – телеграфист и будущий комиссар городской радиостанции, литовец Александр Булат, словак Василий Бучек, украинец Игнатий Фесенко, ингуш Якуб Мальсагов и чуванец Михаил Куркутский, позже прибились к ним два знакомца