Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

не всякому дано: сперва нужно поставить курок на предохранитель, открыть полку замка, достать патрон, сорвать зубами край его облатки, насыпать порох на полку и закрыть её крышкой-огни́вом, затем, уткнув приклад в снег, струси́ть порох в ствол, а следом заложить пулю, завёрнутую в пыжовую бумажку… и ведь это не всё! дальше следовало вынуть шомпол, утрамбовать заряд в стволе, вернуть шомпол в ложу и лишь тогда можно было ставить курок в бой… и так, покуда казачки с якутами копались, чукчи перебили фланги, ввязавшись врукопашную; здесь кончил свои дни Давидка, и смертию своею прервал какую-то неизвестную мне линию нашего родства, – пятеро чукчей свалились на него, и никак не выходило у них его убить, он всё крутился, вертелся на снегу, выворачиваясь из цепких лап врагов, и, засыпанный льдяною крошкою, пытался ещё наносить ответные удары, – в него втыкали оленные ножи и даже копья, но кольчужка хранила вояку до поры, и он сражался, – хоть лёжа, да сражался, не желая помереть, а снег вокруг был смят и густо испятнан грязью крови; рядом бились товарищи его, и слышались окрест матерные вскрики вперемешку с рычанием да воем… тут кто-то из инородцев выхаркнул словцо, и чукчи оставили его, – Давидка почувствовал себя вдруг освобождённым… только он приподнялся, чтобы встать, как один из врагов прыгнул на него сверху да вонзил ему нож прямо в левый глаз! – Давидка почуял ожог боли, словно бы в лицо ему не костяную полосу ножа воткнули, а раскалённый алый уголь! он и вскрикнуть не успел и ничего не осознал, почти мгновенно погрузившись в темноту… якуты между тем бежали, и уже много утопало в снегу убитых казаков, лишь Шестаков с небольшою группою товарищей бился ещё с краю леса… дерзок был полковник и не признавал попятный шаг, хотя бы и понимая поражение, – размахивал оружием, разил чукчей, а у них доспехи из моржовой кости, кожаные латы из шкуры тюленя-сивуча, да ещё числом берут! и смели́ же его в конце концов! – один из врагов поднял чекушу с моржовым клыком на комле, размахнулся что было мочи да всадил её в глотку казацкому вождю! – Шестаков забулькал, всклокотал, метнулся, машинально схватившись руками за окровавленное горло, но силы быстро покинули его… он лежал, уставив стеклянные глаза в пасмурное небо, и уже не видел своих бежавших прочь вояк, не видел, как чукчи хладнокровно, словно дело шло только об оленях, резали раненых врагов, а потом собирали трофеи, – медленно, деловито, с видимою радостью щупая фузеи, нарезные винтовки и тяжёлую ручную мортиру, вынутую из-под снега, – досталось им ещё и знамя, ручные гранаты и железные куяки… таким образом, становится нам ясно, что оружие в любом боестолкновении отнюдь не является критерием победы, но подобные умозаключения чужды казались новым покорителям Чукотки в лице Марикова, дяди Богдана и их присных, отчего они всячески искали для себя оружия; в Усть-Белой, между прочим, проживал купец Малков, эпизодическая во всех смыслах личность, но в Ново-Мариинске у него был склад, и главным кладовщиком там был… кто? – логика подсказывает, что главным кладовщиком на этом складе, набитом не только сахаром, мукой, скобяным скарбом, но и новыми винчестерами, купленными на Аляске, был американский немец Аренс, бывший союзник уставших, или, по аттестации тех лет, вспотевших чехов; и вот Аренс стал потихоньку воровать оружие, а там были не только винчестеры, но и револьверы, гранаты и такие предметы, относящиеся до взрывного дела, названия которых мне вовсе неизвестны, всё это пряталось в местах и схронах, недоступных вниманию непосвящённых, тем временем – параллельно – составлялись и стратегические планы, согласно которым сразу после Рождества следовало арестовать всё местное начальство, нейтрализовать милицию и захватить здание уездного правления, телеграф, почту и радиостанцию, да только хорошо спланировать – ещё не значит сделать, и вот за три недели до намеченного срока, ранним утром 16 декабря, к Берзиню прибежал взволнованный Титов и сообщил о перехвате начальственной радиограммы: Громов-Лубенец, оказывается, давно знал о существовании подполья, и мы хорошо помним – почему, – в своей радиограмме он сообщал в камчатские инстанции о подготовительной работе большевистского подполья и весьма очевидной возможности революционного переворота, на что инстанции настоятельно рекомендовали ввести в Ново-Мариинске положение осады, изловить бунтовщиков и немедля расстрелять… крот! они знали всё, вплоть до количества винтовок… они знали имена подпольщиков и все без исключения их планы! но кто был предателем, кто выдал, кто получил иудино вознаграждение? разбираться не было возможности, время поджимало, и Мариков прежде срока скомандовал мятеж! – дядя Богдан, вооружённый веблеем и охотничьим винчестером, без шума арестовал секретаря Толстихина, Мариков и Аренс блокировали Громова, а Берзинь с помощниками – строптивого судью; остальные взяли Струкова и разоружили всю его команду, причём Струков суетливо заявил восставшим, что он сам, добровольно сдаётся на милость пролетариата, поскольку давно, дескать, сочувствует революционному движению, а колчаковскую милицию возглавил ради избежания страданий фронта, ибо, ежели ты в действующей армии, так тебе – верная погибель, к бабке не ходи; и вот на следующий день анадырский ревком в полном составе собрался в доме Тренёва, который с самого начала числился за дядей Богданом и был его неофициальным заместителем, – сей Тренёв жил в Анадыре с непамятных времён и ещё во время о́но сумел найти доверие у аборигенов, в прошлом от событий веке начав торговать с ними и найдя самостоятельно путь от устья Колымы – морем – до Чаунской губы; много лет возил он чукчам спирт, табак, оружие и медные котлы, не брезговал и всякой мелочью вроде гребешков, иголок, бисера, а взамен брал шкурки и драгоценную моржовью кость… за много лет сколотил он капиталец, а тут – события, человеку ж с капитальцем всякую минуту следует держать ушко́ востро, а нос – по ветру, вот Тренёв и определился: на материке новая власть засела плотно и изо всех сил грызла остатки былого благочестия, стало быть, и здесь, в недосягаемой, казалось бы, глуши начнут насаждать новые установления, – надо упредить удар, может быть, старина-добра как-нибудь с Божьей помощью и восторжествует, а нет, и ладно, не больно-то хотелось, – Аляска недалече, собачью упряжку порезвей, да в матушку Америку… так Тренёв подсуетился и через дядю Богдана, которого исстари как облупленного знал, вошёл в подпольный комитет и помог бунтовщикам деньгами, – дом его стал местом собраний и конспиративных встреч, а 17 декабря, спустя только день от свершения переворота, комитет открыто собрался в тренёвских апартаментах и избрал комиссию для следствия, – членами её стали Титов и хозяин дома, а председателем – сам Берзинь, прочие имели совещательные голоса, – и вот там случилась вторая серия исторического триллера: быстренько рассмотрев контрреволюционные деяния Громова, Толстихина, Суздалина и Струкова, комиссия порешила их казнить, но дядя Богдан с тем не согласился и, встав из-за стола, принял позу оскорблённого трибуна, потому как любая иная поза была бы позою просителя или адвоката; он встал и, прокашлявшись в кулак, с чрезвычайной убеждённостью воскликнул: товарищи! неужели уподобимся мы героям французской революции, жестоко потопившим в крови всех своих врагов? – и далее он, подобно отроку или пуще того – отроковице, стал наивно рассуждать о том, что революция есть обновление хозяйства, улучшение нравов и создание справедливого устройства, стало быть, каннибализму здесь не быть… и мы не можем, мол, себе, позволить… и расстрел – это не решение проблемы… и пусть враги понесут заслуженное наказание, только накажем мы их цивилизованными, а вовсе не варварскими способами, которые были когда-то в ходу у инквизиции, – словом, проявил все те признаки интеллигентского мироощущения, которые не смогли вытравить из него даже годы, проведённые в самой гуще жестоких и неукротимых чукчей, и все, конечно, были против подобных речей и необоснованных трактовок… правда, Тренёв хоть и робко, но всё же поддержал его, да не тут-то было: встал Мариков и, обращаясь к председателю комиссии, решительно сказал: долой снисходительность и мягкость! долой жалость по отношению к врагу! меня, между прочим, во Владивостоке хотели расстрелять и обязательно бы расстреляли, ежели б я не бежал, а когда в контрразведке пытали, даже не спросив фамилию, вот, смотрите: шрамы – тут и тут… тогда офицеры слюни и сопли не пускали, как это делает сейчас