Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

то есть в Лиду, где работал сначала на пивзаводе Носеля Пупко, а потом – в паровозном депо недавно открывшейся железнодорожной станции, – ведь из семейного гнезда к тому времени ещё никто не вылетал, и многочисленные братья-сёстры всё сидели на жилистых шеях измученных родителей… моему деду, поскрёбышу, родившемуся в 1880-м, было тогда, думается, три-четыре года, и дядя Богдан ещё немножко потетёшкал брата, однако же недолго, потому что в 1885-м мы застаём его уже в Екатеринославе, на съезде народовольческих организаций, где он с жаром отстаивал свои методы борьбы за политсвободы; даже и сегодня легко догадаться мне, вовсе не заглядывая в исторические справки, что главным направлением борьбы для него был систематический террор, хотя другие участники съезда и возражали в том смысле, что сил для подобной работы у Народной воли нынче нет, – угомониться он, словом, не хотел и через год был арестован в подпольной химической лаборатории – как раз проводил опасные опыты с нитроглицерином, и за эти весёлые штучки попал в Петропавловскую крепость на три года, а потом отправился в Колымский округ, не по своей воле, разумеется, – родители думали – на гибель, а он и не погиб, – больше того, в новом месте дядя Богдан так образовался, что даже втёрся к чукчам, среди которых изучил язык, познал быт аборигенов и женился на чукчанской девушке необычайной красоты; звали её – Анка-ны, что означало просто к морю, – так как она родилась дорогой к морю, – и он по созвучию кликал её Анкой, Аннушкой, а то – Анютой; так та Анюта сделала ему подарки, родив двух славных сыновей, и растила их строго по-чукчански, пока он гонял в тундре оленьи табуны и временами воевал коряков, – тогда уж чукчи держали его за своего и не хотели поминать более прежних подозрений, коим научили их русачки ещё в запрошлом веке; вообще к чукчам втереться было трудно, ведь у них жизнь всегда наособицу текла, хоть потому, что они даже запаха чужого не могли перенести; как всякие народы Севера, чукчи весьма гостеприимны и им за честь приветить гостя, дать мяса, напоить да с собственной женою уложить, но у них такое обоняние, что они пришлеца сквозь тундру чуют и, даже приходя в места былых боёв, способны по запаху костей постичь коряка или эскимоса, а своего и подавно опознать, вот дядя Богдан поначалу и не пришёлся ко двору, ибо пах столичною тюрьмою, что было ненавистно чукчам, но потом, когда он, хорошенько пропотев, бросил мыться и только изредка обтирался собственной мочой, пропитавшись густыми запахами шкур, покрывающих жилища, дымом, парным оленьим мясом и кровью, перемешанной с морозом, помётом телят, ворванью да сырой собачьей шерстью, вот тогда-то он и стал своим, и чукчи от него носов более не воротили, а прошло ещё несколько времён, и дядя Богдан, подражая благодетелям своим, перестал есть хлеб, соль, овощи и залюбил олений жир да стал позволять собакам вылизывать после себя обеденную миску, дабы не мыть её в снегу, – и то дело, потому как не зазорно было от той цивилизации уйти, которая бессмыслицей своей столько тоски нагоняла на живого человека, что кричи криком, а порядка в суждениях не обретёшь! и как иначе, ежели Колымский округ тратил чуть не сорок тысяч из казны, а доходу давал едва лишь только десять! и было же с чего нести убыток: то в Петербурге горячие головы надумывали на Колыме шелкопряда разводить да призывали устроить производство, то требовали отчёту по числу местного скота, а чиновникам недосуг было по стойбищам считать, так они туманные числа сочиняли да присовокупляли к сему: верблюдов – ноль, ослов – ноль, мулов – ноль, козлов – ноль и даже баранов – ноль, хотя, если размыслить хорошенько, то баранов, пожалуй, было в окру́ге преизрядное число… ну и дальше в таком же точно духе: католиков – ноль, протестантов – ноль, лютеран – ноль, мусульман – ноль, иудеев – ноль… пшенички посеяно – ноль, собрано – ноль, а и ржи, впрочем, ноль, и овса, и гречихи, и иных злаков, а ещё: полотняных заводов – ноль, фабрик по изготовлению салопов – ноль, бисерных производств – отродясь не водилось, так же как и мастерских по выделке брабантских кружев… сотни рапортов, донесений, служебных отписок, а среди них – и вовсе уж курьёзные, – да вот хоть статистическая перепись местечка N: Колдаре Симеон – сорока двух лет, Рукавишников Степан – пятидесяти восьми, младенец Рафаил – полутора годков, ясачный люд – Чекчой – тридцати четырёх с половиною и Чуванзей – пятидесяти трёх… далее перечислено множество жильцов с итогом по концу: всего общими летами – сорок две тысячи двести двадцать пять годков… к чему? зачем? только Господу известно… бессмысленная почта, прибывающая мешками раз в год с началом навигации, циркуляры, отношения, приказы… и все эти местные царьки, князьки, удельные правители копошились на богатой землице бестолково и бесцельно, да ещё и умножали сущности: призовут богатого чукчу да одарят его красным кафтаном, бронзовой медалью и кортиком в серебряной оправе, а тот сей же час зовёт себя тойоном, то есть вождём, царём, причём следует сказать, что у чукчей испокон веку вождей-то не водилось, и вот этот, в кафтане, начинает плести свою политику, глядючи на русских, а русские уж куда горазды: один умник из Ново-Мариинска доехал сдуру до прибрежных чукчей и обязал их бумагой на русском языке подымать самодержавный стяг над крышею фактории всякий раз, как российское судно покажется вдали… а судно-то кажется раз в год! вот чукчи и забыли указание начальства, за что были биты тем начальством – при посредстве самоличного приложения к их рожам начальственной десницы… или вот, краше того: иной начальник завёл моду вписывать в особую книгу все сделки обрусевших юкагиров, – шапку кто сменял, штаны или там собаку, – а потом слал в инстанции отчёты, списанные с этой книги… кому в тех инстанциях нужны юкагирские штаны?.. а один анадырский начальник, который потом пошёл губернатором в Тобольский край, решил стать покорителем племён: лично поехал к нищим корякам и угрозами-посулами резво объясачил их… ну дали они ему пять лисьих шкурок в обмен на головку рафинаду, а он, боек да ретив, сей же час рапортишку по начальству: так, мол, и так, подвёл, дескать, под присягу и подчинил державе племя, совершенно вольное и до сих дней жившее в независимой свободе, с чего польза казне выйдет непомерная… или: пришлют из столичных департаментов подписные листы на возведение статуи потопленной Муму – ради вдохновляющей гуманистической идеи, так местные прокураторы уж и расстараются, а столоначальники столь бумаги изведут, сколь даже империя не производит, пустят все склады в расход, – до того, что и клочка путного не сыщешь, чтобы двуглавого орла на нём напечатлеть… всем польза, все при деле, а что денег соберут рупь восемьдесят пять, так то ведь не беда, нужды нет, – выслуга идёт, жалованье платят, а под шумок можно же и ясак у инородцев сверху меры взять, а что? чай, в Петербурге под это дело ассигнования дадут, так разве ж бюджеты эти сладкие ради Муму не распилят на кусочки? вот столица погоняет, а провинция скачет, и столько в ней, то есть в провинции, фантастической дурости, что умный человек, разглядев дело, только подивится: как следует всё переворотить да поставить с ног на голову, чтобы в северной глуши суметь сколотить себе баснословный капиталец, создавая вкруг себя лишь смуту и видимость работы… вот наш герой и бежал сих управителей и слился с чукчами, которых даже самоназвание говорило о подлинности их народа, – они звались луораветланы, что значит – истинные люди… впрочем, их истинность доходила до таких понятий, которые позже, в двадцатом уже веке, именовались как нацпревосходство и расовая исключительность, что в сочетании с экспансионистскими наклонностями ставило чукчей в весьма опасный ряд, и не случайно их как огня боялись все окрестные роды: чукчи были отважными воинами и вовсе не боялись смерти, вплоть до того, что резали друг друга при малейшей возможности пленения в бою, – до этого, правда, редко доходило, ибо они всегда и всюду побеждали, идя в бой под грохот бубнов, обтянутых человеческою кожею и сохранившихся ещё со времён храброго Павлуцкого; смерть чукчи презирали, потому