Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

оккупации, и немцы всё пытались его ради своей пользы отыскать, без толку круша громады стен, – нужно было знать, где следует крушить, а они ж не знали, никто не знал, только в Лиде доживала свой век старая полячка, непонятно как выжившая в безумную эпоху, – она сошла с ума ещё в войну, когда немцы убили её мужа и троих маленьких детей, – с тех пор она стала видеть всё насквозь, видела внутреннюю суть предметов, явлений, прозревала прошлое, будущее и толковала настоящее; после изгнанья оккупантов она ходила в окрестностях княжеских развалин и приставала к лидчанам, растаскивавшим потихоньку камни замка с неизменным вопросом: хочешь покажу, где золото лежит? но все её только посылали… безумная баба, что с неё возьмёшь? и так она ходила со своим вопросом чуть не двадцать лет, – до тех пор, пока не случился в Лиде заезжий молодец, который и сказал: само собой, – хочу… и она тогда показала ему тайный схрон, обрадовавшись человеку, который ей поверил; он взял ломик, ковырнул где надо, приложив – ради справедливости следует сказать, немалые усилия, и тут из стены посыпались монеты, которые заезжий молодец стал нервно ссыпать в старый саквояж… но старуха вдруг запричитала, вцепившись в него и умоляя не брать чужого золота: вижу, мол, твою погибель, пропадёшь ты, дескать, за прокля́тые монеты… а он не послушал, отпихнул старуху, да и был таков, – а зря! в поезде на Гродно подсели к нему в купе трое уголовников, вывели ночью в тамбур покурить и всадили без лишних разговоров нож под сердце! так вылетел заезжий молодец из поезда под насыпь на тёмном перегоне, где люди сроду не водились, – потому и не сыскали его, пропал парень ни за что… нужно было слушать старших… так исчезло золото Иосифа, и памятник погибшим не удалось ему поставить, – он за золото, впрочем, не тужил, а вот за людей, которых не удалось ему спасти, – очень горевал и до самой своей смерти вспоминал о них, пеняя на то, что не всех вывел из вражеского плена, и ещё не знал, что в числе тех, кого не вывел, были Соня с Витольдиком; может, это незнание продлило б ему веку, да чёрт дал ему меня, любимого внучка́, а я, восторженный и увлечённый благородными порывами, полез сдуру в разные архивы, где и накопал спустя полгода бумаги белорусских гетто и среди них – списки лидских узников, увезённых в сорок втором в страшный ад Майданека… и этого груза дед не вынес… умер он в восемьдесят пятом – ста пяти лет от роду, полностью погрузившись перед смертью в бездонное чувство вины; вслед за ним ушла и бабушка, кавалер ордена солдатской Славы, боевая Паша, так же, как муж, совершенно помешавшаяся на возмездии, – видно, что-то чувствовала материнским сердцем… пережив деда лишь на год, тихо отошла и легла с ним рядом на Николо-Архангельском погосте… я любил у них бывать, больше всего – осенью, когда краски лета уже тускнеют понемногу и разгораются предзимние цвета – на аллеях кладбища вспыхивают красным листья зябнущих осин, таким точно оттенком, каким горели печи крематориев в Майданеке, а клёны вдруг желтеют, и это цвет еврейских звёзд, нашитых на лагерные робы… я сажусь на скамеечку возле их могил и задумчиво вглядываюсь в любимые лица на фарфоре… здесь всегда знакомый запах, даже если случается мне прийти сюда зимой, – мраморные камни пахнут нагретыми на солнце ульями, мёдом, прополисом, пергой и золотыми медоносами, и я, глядя из своего белого дня вглубь их могил, вижу: они лежат рядом, держа друг друга за руки, и теперь уже ничто и никогда не потревожит их любви… только иной раз, если доведётся мне тут задержаться и дождаться сумерек, я вижу: небо меркнет, закрываясь пепельными тучами, и над городом начинает кружить пепел… пепел, пепел… его хлопья медленно парят, и я знаю, что моя голова уже седа, ибо пепел покрыл её, и на плечах моих – пепел, и на окрестных крестах – пепел, и город – в пепле, и страна, и мир… я опускаю веки, присыпанные пеплом, и вспоминаю: им дам Я в доме Моём и в стенах Моих память и имя, которые не изгладятся во веки веков…

Эскимосско-чукчанская война

…азачки и брошены на льду без призору – продиктовали мне ранним утром 10 августа 2016 года, и я машинально записал, потому что привык записывать всё, что диктуется, ведь потом – я это знаю – с меня спросят, записал ли я то-то и то-то и не забыл ли набить на клавиатуре своего Dellа важные слова, посланные мне с того света, являющегося на самом деле этим светом, ибо тот свет не может же быть отдельным светом, – всё, что происходит там, всякую минуту влияет на страны, правительства, на меня лично, и, наверное, по-иному смотрел бы я на мир, если бы ранним утром 2 февраля 1920 года дядя Богдан, взяв свой старинный экспедиционный веблей и заполнив барабанные каморы литым свинцом, пошёл за арестованными, а вернулся бы с пустым револьвером… и сегодня, сидя перед монитором компьютера в маленькой съёмной квартире одного очень жаркого латиноамериканского городка, я машинально записываю и даже не пытаюсь понять смысл этой странной фразы – азачки и брошены на льду без призору, – потому что знаю: смысл откроется позже, и не ранее того времени, когда надлежит ему открыться, – не ранее, вот тогда я и пойму, что именно брошено было на льду без призору и что означает это тёмное слово азачки, которого нет и не было в русском языке… тут мне представляется, как ветер эпох размётывает по сторонам дневники, письма, архивные документы, рвёт их в клочки и доносит в мой жаркий, беззимний, тяжко и нудно тянущийся 2016 год обрывок грязной бумаги, испещрённый кривыми буквами и пометами архивистов… может быть, буквы эти написал дядя Богдан, может быть, – безымянный колчаковский поручик, а то – красный комиссар, который в тот день дежурил на телеграфе, бог весть! знаю одно – каждое слово наше и даже то, которое не сказалось, останется для будущих дешифровщиков как предостережение и напоминание, – вот дядя Богдан в свой срок и предостерёг: на этой земле, в этом снегу нам места не будет, и потому лучше сюда вовсе не лезть, иначе беда выйдет, – ежели такой народ, как чукчи, станем мы склонять ко взаимному сожительству, то легко может случиться изрядное кровоиспускание, подобное тому, которое сотворили немирные аборигены в битве при Егаче́ 14 марта 1730 года, когда погиб предводитель русских отрядов казацкий голова Шестаков, или, того хуже, – семнадцать лет спустя, день в день, 14 марта 1747-го в битве на реке Орловой, когда храбрый кавалер майор Павлуцкий был убит предательским ударом чукчанского копья… впрочем, следует же упредить читателя, объяснив ему, кто есть таков дядя Богдан: мой дедушка Иосиф жил в Лиде, в большой семье, составившейся за полтора десятка лет в немалый круг, который насчитывал, помимо него, одиннадцать братьев и сестёр, – так дедушка Иосиф самый младший был, а дядя Богдан – старшой, и это прозвище – дядя Богдан – носил он с шестнадцати своих годков, когда поступил в 1881-м в Петербургский университет, да ещё, будучи весной в столице, своими глазами видел покушение на Государя, которое произвело на него ошеломляющее впечатление, – невозможно же было смотреть без содрогания на раздробленные ноги Помазанника Божия да слышать его дрожащий шёпот: отвезите меня во дворец… там хочу почить… пуще же того поразил дядю Богдана растерзанный труп отрока поодаль, с виду – ровесника, лет, может быть, пятнадцати, как потом прописано было в общественных листках – Гриши Захарова, мальчика из соседней мясной лавки… глядя на него, дядя Богдан думал, что вот за таких-то убитых почём зря подростков и следует мстить проклятому самодержавию, – стало быть, и перепутал причину со следствием, – кто ж виноват в гибели мальчишки? – ведь Гриневицкий же, надо думать, виноват и все те, кто за спиной его стоял, но дяде Богдану недосуг было эти явные обстоятельства незрелым своим умишком постигать, что и привело его вскорости к университетским бузотёрам, а там и с полицией он свёл знакомство ради профилактических бесед, однако не унялся, за что и сослан был на родину,