Читаем без скачивания «Дух мадам Краул» и другие таинственные истории - Джозеф Ле Фаню

— Когда я был мальчишкой, — рассказывал Дэн Донован, — я часто брал с собой «Римскую историю»{11} Голдсмита и спускался к крохотному озерцу, чуть больше и глубже лужи (в Англии, как я слышал, такие озера называются «тарн»), и усаживался на своем любимом плоском камне под кустом боярышника. Озеро лежит на лугу, в плавной впадине, под навесом старого сада, расположенного с северной стороны; это было уединенное, благоприятное для моих ученых занятий место.

Однажды я, как обычно, сидел здесь за книгой, пока чтение меня не утомило; тогда я, обводя взглядом окрестности, стал представлять себе героические сцены, о которых только что читал. Дремать я и не думал. Я заметил, что на краю сада появилась какая-то женщина и стала спускаться к озеру. На ней было светло-серое платье, такое длинное, что подол его, казалось, мел траву; в уголке земли, где женские наряды строго подчиняются обычаям, облик этой женщины был столь странен, что я не мог оторвать от нее глаз. Ее путь лежал наискосок через просторный луг, из одного угла в другой, и она шла не сворачивая.

Когда женщина приблизилась, я различил, что ноги ее босы, а глаза неотрывно смотрят на какой-то отдаленный предмет. Следуя направлению своего взгляда, женщина должна была пройти ярдов на десять-двенадцать ниже того места, где я сидел, однако нас разделяло озеро. Я ожидал, что женщина остановится на берегу, но она продолжала идти, словно бы не подозревала о находящемся впереди озере. Так же ясно, как вижу вас, сэр, я наблюдал, как она прошла по поверхности воды и далее, по берегу, не замечая меня, тем самым путем, который я себе представил.

От ужаса я едва не потерял сознание. Мне было тогда всего лишь тринадцать лет, и происшедшее я помню во всех подробностях, словно бы все это случилось сегодня.

Фигура достигла дальнего конца поля, где в изгороди имеется проход, и там скрылась из виду. Мне едва хватило сил вернуться домой; от испуга я расхворался, три недели пролежал дома и требовал, чтобы меня ни на минуту не оставляли одного. На то поле я больше не ходил, поскольку оно внушало мне ужас. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я стараюсь его избегать.

Описанное видение связалось у меня с одним таинственным происшествием и с неприятностями, а вернее, даже напастью, поразившей нашу семью. Я не грежу, а говорю о событиях, известных каждому в наших краях. И каждый понимает, что между ними и тем, что я видел, есть связь.

Я расскажу вам обо всем, как смогу.

Мне было тогда около четырнадцати, дело происходило приблизительно через год после случая на лугу, и мы в ту ночь ожидали моего отца, который должен был вернуться с ярмарки в Киллало. Мать не ложилась, готовясь его встретить, а я составил ей компанию, потому что ничего так не любил, как подобные ночные бдения. Мои братья и сестры, а также все работники, кроме тех, кто гнал с ярмарки скот, уже уснули. Мы с матушкой сидели в углу у очага, болтали и приглядывали за отцовским ужином, который грелся над огнем. Мы знали, что отец вернется раньше, чем работники с коровами: он был верхом и собирался (как он нам сказал) убедиться только, что у них все в порядке, а потом их обогнать.

Наконец мы услышали батюшкин голос и удары в дверь тяжелого кнута, и мать отворила. Ни разу в жизни я не видел своего отца пьяным — чего не может сказать о себе большинство моих сверстников в здешних краях. Но он мог иногда пропустить стаканчик-другой виски и с ярмарки возвращался обычно разрумянившийся, в приподнятом настроении.

В тот раз он был бледен, печален и глядел уныло. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их к стене, обнял жену и нежно ее поцеловал.

«С возвращением, Михал», — произнесла она, отвечая ему сердечным поцелуем.

«Господи тебя благослови, душа моя, — проговорил отец и снова сжал ее в объятиях, а потом, заметив, что я ревниво дергаю его за руку, повернулся ко мне. Я был мал и легок для своего возраста; отец приподнял меня, поцеловал и, не выпуская из рук, сказал матери: — Задвинь-ка засов».

Мать закрыла засов, а отец очень уныло опустил меня на пол, подошел к очагу, сел и вытянул ноги поближе к горящему торфу, а руки сложил на коленях.

«Не засыпай, Мик, дорогой, — произнесла матушка, начиная тревожиться, — расскажи мне, как продались коровы, и все ли на ярмарке прошло удачно, и не повздорил ли ты с лендлордом, и что за тяжесть у тебя на сердце, Мик, золото мое?»

«Ничего такого, Молли. Коровы продались хорошо, с лендлордом мы не ссорились, и все шло ладно. Жаловаться не на что».

«Ну раз так, Мики, то ешь ужин, пока он горячий, и расскажи нам, что новенького».

«Я уж накушался по пути, Молли, и теперь мне ни крошки больше не проглотить», — отозвался отец.

«Так ты поужинал в дороге, зная, что в доме готова еда и жена ждет тебя, не ложится!» — вскричала матушка с упреком.

«Ты меня не поняла, — сказал отец. — Со мной приключилось такое, что мне теперь кусок в горло не полезет; не стану темнить, Молли, ведь может обернуться так, что я недолго здесь пробуду и лучше уж я расскажу тебе все как есть. Я видел белую кошку».

«Господи, спаси нас от всякого зла! — воскликнула матушка, вмиг побледнев и изменившись в лице, как и отец; затем, пытаясь обратить его слова в шутку, она сказала с улыбкой: — Ха! Ты просто надо мной подшучиваешь. Но, правда, в воскресенье кто-то поймал в лесу Грейди белого кролика, а Тиг вчера заметил в огороде большую белую крысу».

«Это была не крыса и не кролик. Неужто ты думаешь, что я не отличу крысу или кролика от большой белой кошки с зелеными глазищами величиной в полпенни, спина дугой; кошка подбиралась ко мне и перебегала дорогу; видно было, что, осмелься я остановиться, она бы потерлась о мои ноги, а после того, может быть, кинулась бы мне на шею и начала душить. Кто знает, вдруг это и не кошка вовсе, а что-нибудь похуже?»

Отец закончил свой рассказ приглушенным голосом, глядя прямо в огонь, и раз или два отер своей большой рукой испарину со взмокшего от страха лба; вслед за тем отец испустил тяжелый вздох или скорее стон.

Мать, ни жива ни мертва от страха, забормотала молитвы. Меня тоже бросило в дрожь, и я чуть не заплакал, потому что все знал про белую кошку.

Мать похлопала отца по плечу, чтобы ободрить, потом, склонившись, поцеловала и наконец расплакалась. Отец сжал ее ладони в своих, он казался очень удрученным.

«Когда я входил, со мной никого не было?» — спросил он очень тихо, обернувшись ко мне.

«Никого, батюшка, — ответил я, — только седло и уздечка, что были у тебя в руке».

«А белого ничего?» — повторил он.

«Нет, ничего».

«Тем лучше», — сказал отец, перекрестился и забормотал что-то себе под нос; я знал, что это была молитва.