Читаем без скачивания Последний Каин - Алекс Тарн

Понятия не имею, как именно Чичкоффу удалось заполучить столь экзотическую птицу: денег у Веры Павловны наверняка водилось немало, в рекламе она не нуждалась, да и к запаху элитных слоев принюхалась, скорее всего, в полной мере. Угрозами? Наверное, так. Уж больно выпирает над московскими грядками ахиллесова пята тамошних менеджеров: пуще всего на свете боятся они лишиться своих защитных шмоток, своего маскировочного парфюма. Еще бы: тут-то все и унюхают… батюшки-светы!..

Поразительно, но даже сюда, на чичкоффский корабль, куда все остальные прибыли без багажа, ровно в том виде, в каком их застал ритуал подписания контракта, Вера Павловна ухитрилась захватить объемистый чемодан крокодиловой кожи, битком набитый менеджерскими скорлупками и обертками от бентли, армани, барби, патека и ламборджини. Извините, если я невольно путаю имена крутых модельеров с названиями модных производителей мебели, часов или автомобилей — для меня вся эта дурь одинаково неразличима.

Зато соседка Веры Павловны по каюте, без сомнения, понимала в престижных брендах намного больше моего. Как рассказал мне Чичкофф, Марию Мюллер привезли в Германию из глухого северного поселка глухой северной республики Коми, о самом существовании которой известно мало кому за пределами российских границ. Привезли родители — еще зеленым подростком.

Этим переездом семья Мюллер завершила замысловатую петлю длиной в два столетия: с аккуратно расчерченных немецких огородов — в дикие степи Малороссии — и далее, от мозолями нажитых тучных угодий и богатых домов — под чекистский сапог, в тощие крикливые колхозы, и к стенке, и в шею, и в приклады, в щелястые теплушки, везущие на север, в снег, в смерть, в ногтями отрытые землянки, в гнилые комяцкие леса, в выросшие на собственных костях поселки, в советскую, разлагающую душу, топь, пьянство и безделье… и наконец снова — назад, в смутно родную неметчину, чужбину, отчизну.

Известно, что перемены труднее всего даются подросткам: в этом возрасте человек больше всего зависит от компании. Сначала Мария бузила, требовала отправить ее назад, к стальной печорской воде, к мутной сыктывкарской водке, к телеящику, сияющему звездами российского гламура, но главное — к привычной музыке. Именно музыки ей отчего-то недоставало больше всего: русской попсы, русского рока — рока не в смысле судьбы, а в смысле — грохочущего, завывающего, матерящегося, речитативящего, бессмысленного шума. Впрочем, кто знает — возможно, именно этот шум является одновременно и русской судьбой?

Так или иначе, но, устав пробавляться привозными дисками, юная Мария Мюллер взяла в руки гитару и превратилась в Машу Шалую — солистку непризнанной берлинской панк-группы «Smerd», составленной из таких же, как и она, ублюдков внебрачных исторических связей между доверчивой простушкой Европой и российским быком-беспредельщиком. К сожалению, удача не сопутствовала ни солистке, ни ее «смердам»: десятилетняя история группы могла похвастаться лишь несколькими провальными альбомами и пьяным субботним лабаньем в эмигрантских кабаках. Поэтому Чичкофф с легкостью завербовал Машу взамен на обещание взять музыку группы в качестве фонограммы для фрагментов шоу с Машиным участием.

Несмотря на примерно одинаковый возраст Веры Павловны и Маши, не могло быть никаких сомнений в том, кто именно играл первую скрипку в этом дуэте. Патлатая дива берлинского андеграунда, затаив дыхание, смотрела в рот лощеной москвичке. Большую часть времени соседки по каюте были заняты составлением программы гарантированного успеха «смердов». Необразованная Маша именовала программу по-простому — раскруткой, Вера Павловна поправляла — бизнес-план.

Несмотря на очевидную глубокую заинтересованность в разговоре, проявляемую обеими участницами, со стороны их обсуждения смотрелись скучновато. Женщины сидели, сдвинув головы и перебрасывались терминами нынешней московской деловой реальности. Только и слышалось — «пиар… наезд… откат… прессовка…» Возможно, это было бы занимательно для российских экономистов, но не для рядового зрителя. Из нескольких часов, отснятых мною на видео в каюте Маши и Веры Павловны, в дело могли пойти максимум две-три минуты.

Зато последний из неохваченных участников по имени Петро Бандура оказался источником множества замечательных кадров. До попадания в шоу Петро проживал в палатке на киевском Майдане. Как известно, эта площадь время от времени заполняется оранжевыми демонстрантами. Потом массовая демонстрация рассасывается, и на вахте остается небольшая группа самых упрямых оранжевых революционеров. Но и этим время от времени требуется отлучиться по собственным личным делам. И лишь поистине самоотверженные не уходят с Майдана вовсе. Назовем их хроническими оранжевыми революционерами. Понятия не имею, где и когда они справляют эгоистические нужды своего организма.

Петро Бандура был именно таким, хроническим. Чичкофф поселил его вместе с Герингом, уповая на то, что предполагаемая несовместимость скинхеда с оранжевым подарит нашему шоу немало выигрышных ситуаций. Кажется логичным, но на самом деле такой расчет вовсе не очевиден. Чересчур разные миры не входят в зацепление вообще. Нечего даже мечтать о настоящем конфликте между южноафриканским зулусом и, скажем, ирландским христианином. Зато поселите того же ирландского христианина-католика рядом с ирландским христианином-протестантом, и вы увидите, какие чертовы искры полетят.

К счастью, точек соприкосновения между Бандурой и Герингом оказалось существенно больше, чем различий. Как выяснилось, оба ужасно любили ходить строем, причем не просто так, а непременно к светлому будущему. Оба мечтали выстроить массы в колонну и так, колонной, маршировать, непреклонно сметая с пути любые зловредные помехи. Разногласия, если и были, касались сугубо частных вопросов, например, параметров колонны.

Петро отстаивал построение «двенадцать в ряд», упирая на то, что некогда сам Спаситель сформировал по тому же принципу первый ряд своего наступающего воинства. Тем самым Бандура как бы претендовал на определенную преемственность по отношению к великому образцу и даже временами намекал, что, мол, Сам так и продолжает шагать впереди в белом венчике из роз.

Подобные мотивы встречали насмешливо-враждебную, а то и злобную реакцию Геринга. Спаситель не являлся для него авторитетом в силу своего подозрительного происхождения. Напрасно отрицал обиженный Бандура наличие ядовитых корней в родословной носителя белого венчика: тренированный нос скина чуял миазмы проклятого племени даже сквозь толщу двух тысячелетий. По мнению Геринга, подлинно арийскую чистоту обеспечивало только построение по девять.

— Девять, и не иначе! — восклицал он, сжимая кулаки. — Священное число северных гипербореев, небесная цифра буддийских ариев!

— Фашист! — гоголем вскакивал навстречу врагу хронический революционер Петро Бандура.

— Коммуняка! — не оставался в долгу скин.

Но до драки дело все же не доходило: несмотря на бездонную идеологическую пропасть между числами девять и двенадцать, оба противника еще помнили печальные итоги последней неосмотрительной схватки их духовных отцов.

Так прошло несколько дней. Чичкофф безвылазно сидел в своей каюте. Я начал привыкать к слепящей голубизне, к покачивающейся палубе под ногами. Работы хватало: новые съемки, просмотр уже отснятого, подготовка аппаратуры, автоматики. Старый сухогруз, покряхтывая машиной, полз по спокойному океану, то и дело меняя курс, поворачивая то на запад, то на восток… Куда мы шли? И откуда? Какую цель преследовали эти внешне бессмысленные маневры, эта нелепая секретность? Запутать кого-то? Но зачем?

На пятый день плавания мы подошли к заросшему тропической растительностью небольшому островку и бросили якорь.

Чичкофф дал мне двое суток и шестерых тихарей для того, чтобы расставить по острову автоматические видеокамеры. В жизни мне не приходилось так много работать. Площадь острова не превышала четырех квадратных километров. В середине его возвышалась гора — по всей видимости, тот самый уснувший вулкан-папа, которому этот одинокий клочок суши был обязан своим происхождением. Крутые склоны вулкана были покрыты труднопроходимыми зарослями, что уменьшало полезную территорию как минимум вдвое. Зато ближе к берегу джунгли становились намного дружелюбнее. Я отметил для себя большое количество кокосовых пальм и веселый ручеек с хорошей пресной водой.

К нашему приезду на острове уже находилась бригада темнокожих рабочих с четырьмя надсмотрщиками-тихарями. В их задачу входила подготовка съемочных площадок: двух жилых лагерей для участников, а также большой поляны для проведения конкурсов. Три эти точки соединялись между собой прорубленными сквозь джунгли тропинками. Все это выглядело сработанным на славу; в ключевых точках тропинок, вокруг поляны и лагерей торчали наблюдательные гнезда и крытые помосты, установленные на развилках высоких деревьев, вершинах отдельно стоящих скал, а то и просто на длинных сколоченных вместе жердях. Кому-то это неприятно напомнило бы сторожевые вышки вооруженной охраны, но я не жаловался: трудно было придумать более удобные места для размещения моих камер.