Читаем без скачивания Загадки истории. Маршалы и сподвижники Наполеона - Владимир Сядро

Об этом можно только догадываться. Трагедия маршала подходила к концу, который, как оказалось вскоре, он сам себе и уготовил…

Последняя ошибка Рыжегривого льва

После вторичного отречения Наполеона от престола, последовавшего 22 июня 1815 года, и возвращения к власти Людовика XVIII для Мишеля Нея наступили смутные дни. Он хорошо понимал, что король и окружающие его трон роялисты не простят ему предательства. Так и произошло. Несмотря на то, что принятая 3 июля 1815 года Конвенция о капитуляции наполеоновских войск содержала статью XII, гарантировавшую амнистию всем сражавшимся в армии императора, Бурбоны сделали из нее задним числом необходимые изъятия. Это позволило им развязать настоящий террор в отношении лиц, особо помогавших «узурпатору». Они жаждали кровавой мести. И, как справедливо отмечает С. Захаров, «самым подходящим бальзамом, которым Бурбоны старались умастить свою уязвленную гордость, была для них кровь маршала Нея, человека, обещавшего им привезти „корсиканскую канарейку“ в железной клетке».

Понимая, что его жизнь под угрозой, маршал поначалу предпринял меры предосторожности, которые позволили бы ему покинуть Францию. Еще 20 июня он позаботился о выправке двух паспортов для выезда в Швейцарию. Как пишет С. Егоров, один был выписан «на собственное имя, другой на имя торговца Мишеля Нейбурга, купца, путешествующего со своим секретарем Тальма и слугами Хавьером, Серретом, Боне и Матоном». Одновременно рассматривается и вариант отъезда Нея в США, «о чем свидетельствуют два письма его друга, господина де Понтальба, найденные в его портфеле во время ареста». Так или иначе, но маршал, следуя советам Сен-Сира и Даву, старается сделать все, чтобы как можно быстрее покинуть Францию. Но уже к концу июня все эти лихорадочные приготовления к отъезду сходят на нет. Почему? Здесь есть сразу несколько объяснений. Первое мы находим в словах самого Нея: «Я мог бы уехать в Соединенные Штаты, но я остался, чтобы спасти честь моих детей. Выезжая из Парижа, я объявил, что готов предстать перед королем…» Это означало, что маршал предпочитал открытый разговор-объяснение с монархом по поводу своего поступка и надеялся на понимание и прощение с его стороны, в то время как бегство из страны, как пишет А. Егоров, «означало бы признание им своей вины, бесчестье, которое должно было бы пасть не только на его голову, но и на головы его детей…».

Вторая причина промедления с отъездом состояла в том, что помимо чести маршала волновала его будущая служба. Да-да, он думал и надеялся, что Временное правительство вернет его в армию. А еще он рассчитывал на результаты переговоров, которые велись с союзниками о капитуляции Парижа. Однако время шло, а позитивных перемен не наблюдалось. И только 6 июля, увидев вошедших в столицу англичан и пруссаков, Ней наконец-то решается на отъезд в Швейцарию. Но уже через три дня он оказался в Сент-Альбане – курортном городке в департаменте Луара. Позже, на заседании военного трибунала, маршал объяснил свой приезд туда так: «Я покинул Париж 6 июля, когда союзники вошли в столицу. В мои намерения входило выехать в Швейцарию. Комиссар полиции Лиона, навестивший меня, предупредил, что все дороги, ведущие в Швейцарию, охраняются австрийцами, а посему следует опасаться того, что я буду арестован ими. Он посоветовал мне или запросить у них паспорт, или отправиться на минеральные воды в Сент-Альбан, недалеко от Роана, и там ожидать известий из Парижа».

О дальнейших передвижениях Нея подробно сообщается в книге С. Захарова: «23 июля он покидает Роан, сообщая об этом военному комиссару Боди в сопроводительном листе на имя некоего офицера Мишеля Рейса, майора 3-го гусарского полка, что отправляется из Роана в Тулузу. Спустя два дня супруга маршала дает ему знать о вышедших ордонансах короля и тех угрозах, которые направлены, в частности, против него. По ее просьбе, 29 июля, он скрывается у одной родственницы, мадам де Бессони, в укромном замке, находящемся на краю Канталя. Взяв в разные промежутки времени имена Мишеля Нейбурга, Фализе и Рейса, маршал выбрал на этот раз имя д’Эскафре. В дни перед арестом – с 29 июля по 2 августа – он совершенно спокоен и, возможно, считает свое убежище достаточно скрытым от любого взора».

Но, скорее всего, это спокойствие проистекало не из ощущения надежности укрытия (он более двадцати лет привык смотреть в глаза смерти на поле боя), а из чувства собственного достоинства и твердого убеждения маршала в своей невиновности. Не покинуло оно его и 3 августа, во время ареста. «Жандармы имели инструкции доставить его в Париж в кандалах, но Ней дал слово не пытаться бежать, и этот вопрос отпал сам собой. Один из жандармов, дружественно настроенный по отношению к маршалу, намекнул, что закроет глаза, если тот все-таки предпримет такую попытку, но Ней отверг его предложение. „Если бы я был свободен, то за это я бы вас расстрелял! – спокойно заявил он. – Я же дал слово!“» – пишет С. Захаров.

Можно предположить, что жандарм, предлагавший ему побег, действовал по поручению своего начальства, которое в свою очередь исполняло негласный приказ самого короля. На это может указывать факт, описанный маршалом Мормоном, герцогом Рагузским в его мемуарах. Он находился возле короля в то время, когда тому сообщили об аресте Нея. По словам герцога, в ответ на это известие «Людовик XVIII простонал вместе со мной и произнес, обращаясь ко мне: „Было сделано все, чтобы благоприятствовать его бегству. Неблагоразумие и безрассудство в его поведении погубили его“».

Именно эти качества, по мнению всех биографов Нея, и привели его к роковой ошибке при определении судебной инстанции для рассмотрения его дела, ставшей последней ошибкой в его жизни. Уже при первом же его допросе в тюрьме «Консьержери» префектом полиции Деказом маршал категорически заявил: «Меня должен судить не военный трибунал, а палата пэров». И продолжал настаивать на этом и в дальнейшем. Вот что писал об этом решении, стоившем Нею жизни, Борис Фролов: «В силу своей политической наивности „храбрейший из храбрых“ не считал себя в чем-то виновным перед Францией и ее народом. Но он не учел злобной мстительности роялистов, не остановившихся ни перед чем, чтобы покарать „предателя“».

Но, несмотря на требование Нея и трудности с определением состава судей, 21 августа военный трибунал все же был создан. Правда, не без труда. В его состав вошли маршалы Массена и Ожеро (впоследствии они сказались больными), маршал Мортье, генералы Мезон (позже заменен генералом Газаном), Виллат, Клаперед и королевский прокурор Жуанвиль. А председательствовать в нем должен был маршал Монсей. Тот самый, который вместе с Неем участвовал в Испанской кампании 1808–1809 гг. Но старина Монсей с самого начала отказался возглавить трибунал. Причины отказа он изложил в письме королю. Текст его был настолько «взрывоопасен» для едва утвердившейся власти Бурбонов, что, по словам С. Захарова, его было «запрещено обнародовать» во Франции и письмо было «опубликовано позже только в американских газетах». В нем старый солдат, отдавший армии более 45 лет, взывал к чувству национальной гордости и справедливости французского монарха, действовавшего по указке европейских союзников: «Сир, если те, кто управляет вашими советами, желали только блага для Вашего Величества, они сказали бы ему, что никогда эшафот не создает друзей. Они верят, что смерть будет страшна для тех, кто пренебрегал ею столь часто? Союзники ли это, кто требует, чтобы Франция пожертвовала своими наиболее прославленными гражданами?» Монсей категорически отказывался «послать на смерть того, кому столько французов обязаны жизнью, столько семей – своим сыновьям и их родителям!..». Эти строки стоили несостоявшемуся председателю военного трибунала отстранения от всех дел и трехмесячного тюремного заключения. Но именно этим посланием, а не военными кампаниями Монсей, по мнению Делдерфилда, останется в памяти потомства, поскольку «для понимания его человеческой сущности это письмо даст больше, чем целая биография». Также открыто в защиту Нея, но уже на суде палаты пэров выступит впоследствии и «железный» Даву, за что тоже поплатится королевской опалой.

А что же другие члены трибунала? Они пошли по пути наименьшего сопротивления и голосами пятерых судей против двух признали себя некомпетентными в рассмотрении дела Нея, тем самым устранившись от решения его судьбы. Между тем, по мнению автора книги «Наполеон и его маршалы» американского историка Хэдли, «если бы все маршалы выразили протест против этого акта, как это сделал Монсей, возможно, Ней не был бы расстрелян». А вот С. Захаров, отвечая на вопрос о том, «правильно ли поступили члены суда, расписавшись в своей некомпетенции и пойдя на поводу у Нея?», не столь однозначен: «Трудно сказать. Одни говорят о том, что суд действительно не имел никаких прав заниматься делом „храбрейшего из храбрых“. Другие указывают на то, что военный совет обязан был настоять на своем праве судить Нея, несмотря на все его отводы и доводы. Ожеро, умирая, кричал в горячке, обвиняя как себя, так и остальных членов трибунала в малодушии: „Мы – предатели. Мы должны были настоять на своем праве судить его, несмотря на него. По крайней мере, он выжил бы!..“»