Читаем без скачивания Бонжур, Антуан ! - Анатолий Злобин

Я подошел и стал. Все выглядело точно так, как Скворцов рассказывал. И надпись в самом деле с ошибками - не соврал специальный корреспондент. На светло-сером, расколотом на три неравные части граните вырезано: "Борис Маслов, погиб в борьбе с фашистов". И строчкой ниже: "20.VII.1944". Под датой два французских слова, которых я не понимал, Скворцов о них не говорил.

Три расколотых камня, два треугольника поменьше, а на третьем, большом и главном, лежащем в основании плиты, высечена кисть руки, сжимающая горящий факел.

Боже, как навязчиво мне мерещилось: приду на могилу отца, и во мне возникнут возвышенные мысли. И вот пришел, но мыслей не рождалось. Вместо этого я принялся суетливо оглядывать соседние могилы, ревностно сравнивая: не хуже ли моя... Нет, она была не хуже, там попадались камни и попроще. И вместо возвышенных пошлые лезли мысли: могила на уровне, недорого и со вкусом, и факел этот, будто он горит изнутри, нет, все-таки неплохо оформлено, напрасно мать опасалась...

Подошел Антуан. Он нарочно помедлил, чтобы дать мне время прийти в себя.

И тут я начал соображать: ведь до моста отсюда километров тридцать. А ведь тогда война была, не так все это просто было сделать. Война была, война была, когда же она тут кончилась? Бог ты мой, всего полтора месяца не хватило отцу, ведь союзники вошли в Льеж в начале сентября...

Я опустился на колено.

Плита была сухая и теплая, от этой теплоты и возникал зыбкий воздух, который передал мне свою неуловимую дрожь. Но сейчас я смотрел вблизи, и этой зыбкости не было. Сейчас мне нужна теплота могильного камня. Она меня не согреет, потому что это невозможно и ни к чему, но пусть она развеет мои сомнения.

Я поднял голову. Тоненькая девушка в сером стояла неподалеку, лицо заслонено вуалью, рука бессильно теребит белый платок. Сначала я даже не понял, чем она зацепила мое внимание.

- Подождите минуту, сейчас я сосредоточусь, - сказал А.Скворцов. Понимаете, такая дурацкая память, прямо спасу нет, помню все телефоны на свете, все имена, заголовки. Про надпись я вам уже рассказал, такую нарочно не придумаешь. Я решил заняться могилой с такой интересной надписью, стал расспрашивать. И споткнулся на первом же шаге. У ограды стояла женщина в синем костюме, я обратился к ней по-французски, не знает ли она, как оказалась тут могила с русской фамилией. И она ответила мне по-русски: "О, это долгая и темная история: в ней замешана женщина. Если вас интересует, могу рассказать". Нет, женщина не назвалась, а я не стал спрашивать. Мы очень спешили, мы и без того опаздывали. Иначе я, разумеется, задержался бы. Нет, нет, я ничего не записывал, по блокнотам смотреть бесполезно. Но в том, что я сказал, можете не сомневаться. Фирма работает точно.

И я ничего не спросил у него о женщине. Хотя бы как она выглядела. В синем она была. Русская и в синем. Она знает эту "долгую темную историю". И я ее должен узнать.

Еще раз провел ладонью по камню. Плита была чистой, как белое пятно моей тайны, дерн аккуратно подрезан, скудные травинки пробивались в сшивах плиты, разделявших ее на три неравных треугольника. Моего вмешательства тут не требовалось.

- Ну что ж, поедем, Антуан?

- Мы можем побыть здесь, у нас есть еще время, - ответил он знаками, мимикой и теми словами, которые я мог понять.

- Едем, - отрезал я.

Он пожал плечами, зашагал к машине.

На карте косой крестик, занесенный в середину большого зеленого пятна. Дорог к крестику нет. С какой стороны лучше подъехать? Пока я строю предположения, Антуан уже развернулся в сторону Ла-Роша. Значит, будем подбираться к лесному массиву с юга.

Мы едем к хижине, а они в тот день навсегда ушли оттуда. Июля месяца двадцатого дня, когда солнце склонялось на закат, они ушли оттуда, чтобы поспеть к мосту до полуночи.

Шоссе петляло холмами. Предгорье кончилось. Кроны деревьев то и дело смыкались, над дорогой, и мы ехали в зеленом тоннеле. Потом взбирались по склону холма, и лес оказывался под нами. Холмы сошлись, шоссе нырнуло в седловину - снова лес стоит стеной. Складки сгладились, дорога легко бежит по склону, и открываются просторные дали с белыми деревушками, полями, перелесками.

Дорога повернула, пошла на подъем, вонзаясь опять в лес. Еще один пологий подъем, и Антуан поворачивает к высокому каменному сараю. За сараем тарахтит трактор. Там и дом стоит. Старый крестьянин в широкополой шляпе наваливает в тележку навоз.

- Бонжур, мсье.

Он даже головы не поднял. Антуан что-то спросил у него, но он не желал замечать нас и продолжал свою возню с навозом.

- Может, он глухой? - предположил я.

Антуан покачал головой. Крестьянин постучал загребалкой по борту тележки, распрямился на мгновенье, и я увидел его лицо. Оно словно судорогой сведено. Багровый шрам тянулся от правой брови к скуле, рассекая нос и губы. Рот провалился, и вместо ноздрей две темные дыры зияли на лице, придавая ему вид застывшей маски. Я не выдержал и отвернулся.

Антуан подошел к крестьянину.

- Это Виктор Маслов, сын Бориса Маслова, - сказал он, кивая в мою сторону. - Он прилетел из Москвы, он мой гость. Разве ты не помнишь Бориса?

Старик бросил загребалку в тележку, молча обогнул Антуана, залез на высокое сиденье трактора, включил скорость и укатил со своим навозом. На нас он даже не глянул.

Антуан постучал пальцем по лбу, показывая глазами на удаляющийся трактор.

- Война, гестапо, - объяснил он.

- Бедный старик, - ответил я. - На него и глянуть страшно.

Мы двинулись в лес. Каменистая дорога поднималась по склону. Ели вонзались в небесную синеву. Лес был густым, но просматривался довольно далеко. Я не сразу сообразил, в чем дело, а потом увидел - ели стоят правильными рядами, даже интервалы между ними выдержаны. Выходит, лес-то саженый. Вот тебе и партизанский лес!

Но безмолвие леса было вполне партизанским. Лишь самолет зудел в небе. Я поискал его в просветах ветвей: сверхзвуковик шел на запад, и пушистая инверсионная нитка туго разматывалась за ним.

Рассыпчато зазвенел колокольчик, я увидел на поляне двух коров. Колокольчики подвязаны к их шеям.

Не доходя до вершины, дорога круто повернула и пологим спуском пошла по обратному склону. У поворота лежали два сросшихся валуна, замшелые и тяжелые. Под камнями чернела нора. Антуан припал на колено, с озабоченным видом сунул под камень руку. Лицо его посветлело, и он вытащил из норы почерневшее сабо: бельгийский башмак с задранным носком, выдолбленный из цельного куска дерева.

Антуан поставил сабо на землю, принялся крутить его, как стрелку, то в ту сторону, откуда мы пришли, то в сторону хижины, то поперек тропы. "Раз, два, три", - говорил он при этом.

- Раз, - он повернул сабо к дороге. - Партизаны ушли на саботаж. Два все хорошо, партизаны в хижине. Три - внимание, идти в хижину нельзя. Это Борис придумал.

Я повертел сабо в руках. Оно было тяжелое и сырое. Вдоль пятки прошла глубокая трещина, носок надломился. Гниет старое сабо под валуном, никому оно ни о чем не расскажет.

- Возьмем с собой, - сказал я. - Сувенир.

Антуан кивнул и поставил сабо на валун. Я подумал, что он не понял, но Антуан объяснил жестами: захватим на обратном пути.

Удивительно, до чего легко мы с Антуаном понимали друг друга. И идти по лесу с ним было хорошо. Он двигался уверенно, мягкой походкой бывалого охотника. Иногда он оглядывался на меня, показывая на пролетевшую птицу или белку, неслышно скользившую по ветвям.

Дорога постепенно сходила на нет, сначала превратилась в тропу, потом и вовсе исчезла. Мы шли просекой, свернули с нее, пошли напрямик сквозь подлесок.

- Внимание, - сказал Антуан.

Конечно, это была хижина, хоть я и не сразу разглядел ее, густой молодняк почти доверху скрывал низкое каменное строение с покатой крышей. Слепо зияло окошко. Камень порос зеленым мхом.

Я хотел было обойти хижину, но Антуан предостерегающе поднял руку. Я остановился. Он оттащил меня и раздвинул кусты за хижиной. Я обмер: хижина стояла на самом краю скалы, головокружительный провал раскрылся за кустарником. Так что подойти к хижине можно лишь с одной стороны, а там всегда стоял часовой с пулеметом. Надежное место выбрали "кабаны", но и оно не уберегло их.

- Где дверь? - спросил я. - Антре?

Антуан показал на противоположную стену. Кустарник там оказался слишком густым и упругим. Все же я дотянулся рукой до петли и дернул ее на себя. Дверь не поддалась. Приглушенный голос позвал меня из хижины:

- Виктор!

Я засмеялся:

- Ах, бродяга, ты уже там? - и вернулся к окну. Антуан подал руку.

В хижине было сумрачно и пахло безмолвной тайной. Глаза скоро привыкли к полутьме, я огляделся. Ничего таинственного в хижине не было. Нары тянулись с одной стороны, в двух местах доски провалились. В углу стояла низкая печь с разваленной трубой. В стену вбито два крюка.

Недолго думая, я юркнул под нары. Горький запах древесного праха ударил мне в нос, но я продолжал лезть дальше, и руки хватали пустоту, пока не наткнулись на холодный камень стены.